Коллонтай. Валькирия и блудница революции
Шрифт:
Коллонтай информировала Дыбенко и о том, как продвигается вопрос о его восстановлении в партии: "Сегодня удалось по-товарищески поговорить с Каменевым, который, несомненно, хорошо относится к нам обоим. От него узнала следующее: вопрос, который нас с тобой интересует, был поставлен самим В.И. на заседании ЦК, причем В.И. внес предложение аннулировать былое постановление [об исключении Дыбенко из партии], но большинством двух голосов рассмотрение вопроса было отложено до получения сведений о работе того лица, о котором шла речь [то есть о Дыбенко]. Каменев советует, чтобы ты посылал краткие извещения в ЦК: по моему почину в таком-то месте сделано то-то, например, выпущена газета, создана комячейка и т. д. Посылай хоть раз в неделю, я буду следить <…>".
А вскоре произошла долгожданная, хоть и короткая, встреча, зафиксированная в дневнике Коллонтай: "29 декабря 1918 г. Ворвался Павел, привез выкраденные у белогвардейцев документы — и снова уехал на фронт. Я была с ним у Свердлова — гот остался доволен докладом
Новый год Шура и Павел встречали вместе с военными в бывшем охотничьем клубе. Хрустальные люстры и золотая лепнина сочетались с более чем скромным праздничным ужином: пустой суп, котлеты из картофельной шелухи, ломоть черного хлеба с сыром, яблочный чай с куском сахара. Дыбенко с Коллонтай внесли самый шикарный пай: бочонок красной икры. На каждого хватило по нескольку икринок. Зато самогона было с избытком. "Много прежних офицеров, вытащенных Троцким, — отмечала Коллонтай в дневнике, — во френчах, но без погон. У дам нарядные платья, которые за границей носили в 15—16-м годах: узкие к низу юбки и низкая талия…" По поводу того, что были только друзья Павла, а не ее, Александра Михайловна философски заметила: "Может, и к лучшему… Сегодня я не мудрая Коллонтай, а влюбленная девчонка, которая пользуется взаимностью своего избранника".
Правда, о Павле и его друзьях Александра порой отзывалась весьма нелицеприятно. "В одном из домов Советов проживали в частице своей прежней квартиры престарелый князь Волконский с семьей и старик восьмидесяти лет граф Ливен, — вспоминала она. — Кажется, их снабдил ордером Енукидзе. Помогло частное знакомство, а может быть, понял, что суть гражданской войны не в том, чтобы гнать аристократов с квартир, лишая их всякого крова. Но наши красные генштабисты — Павел и компания — это разузнали. И вот они решили, человек пять-шесть молодых, холостых людей, притом лишь временно проживающих в Москве, "выселить графов" и занять их квартиру… Особой надобности в этой квартире у генштабистов не было. Но из "пришита" и ради спорта решили "допечь" графов и князей: что, мол, их селят в советских домах? И добились! В двадцать четыре часа семью престарелых людей выбросили. Куда? Не знаю. А победители, начдивы и начбриги 22–28 лет, въехали в "роскошные комнаты", и им все налицо — и белье, и посуда… Ну зачем, зачем это? И теперь, не проживши и месяца, они, эти победители, уехали на фронт. К чему отравили жизнь семье?.. Это дико, не нужно, а проистекает все из того же — из отсутствия доброго чувства к людям, отсутствия добра, какой-то моральной тупости. И Павел их еще поощрял!.."
А в 1919 году Александра записала в дневнике, как ей жалко несчастных крестьян, посаженных в концлагерь: "Недоуменный вопрос: за что? Долго ли? И будто видишь отражение полей, избенку, корову… У меня к сердцу подступают ненависть, гнев, досада бессилия… У меня нервный криз… На другой день встала с решением — добьюсь их освобождения. Кинулась туда, сюда, по инстанциям — заторы. Пошла "по знакомству". К Надежде Константиновне — расписала, убедила. Обещала вступиться…
Пошла к Ленину. Через два дня приказ: выпустить 260 человек. Крестьянок! К чему же законы и правила? Кумовство всего проще… Тошно и стыдно… Стыдно и горько…"
Так Коллонтай удалось убедить Ленина освободить триста арестованных крестьянок, обратившихся с "мольбой" к Коллонтай, которая "лучше всех на свете понимает женщину-мать и женщину-жену".
Но присущее советской власти буквально с первых дней беззаконие Александру тревожило. Даже добрые дела можно было делать только по знакомству, а не по закону. Но она еще не могла предвидеть, в какой беззаконный террор это выльется.
1 января 1919 года Дыбенко отправился на фронт, и вопрос о его партийности решался заочно. 3 января на заседании ЦК исключение из партии признали аннулированным. Восстановление сочли, было полным, без перерыва партийного стажа. Отныне Павел даже не должен был писать в анкетах, что когда-либо исключался из партии. Александра ликовала, что отразилось в письме мужу: "Павлуша мой, бесконечно любимый! Прежде всего о делах. Посылаю тебе постановление партии. <…> Счастлива за тебя безмерно. <…> Успеха тебе во всем, во всем, мое сердце с тобой, с тобой, шлю тебе все, все мое тепло, мою неизменную нежность, если б ты знал, как много ты в моих мыслях и как неизменно и крепко в моем сердце. Обнимаю тебя, мой милый. <…> Вместе с постановлением партии к тебе летит мое сердце. Твой Голубь". А вот в дневнике несколькими днями позже она высказалась о Павле Ефимовиче весьма критически: "Дыбенко — несомненный самородок, но нельзя этих буйных людей сразу делать наркомами, давать им такую власть. Они не могут понять, что можно и что нельзя. У них кружится голова. Это я все говорила Ленину. Свердлов не скрывает своей антипатии к такому "типу", как Павел, и Ленин, по-моему, тоже". Но в следующем письме опять писала: "От Павла нежное письмо, и сердце полно тепла и нежности к нему, к моему большому ребенку-мужу. Все существо мое трепещет. У него уже опять трения с комиссарами, он не может найти с ними общий язык. Придется разъяснять ему его ошибки. <…> На Украине бои. Мои милый, милый! Странно, что я никогда не опасаюсь за его жизнь. У меня одна забота: чтобы он проявил себя дисциплинированным партийцем. <.">
От Павла привезли с Украины хлеб, колбасу и повидло. Он там командует батальоном. Отзывы о нем хорошие <…>".Дыбенко командовал Особой группой войск, наступавшей иа Екатеринослав против войск Украинской Народной Республики Симона Петлюры. 16 января Александра отметила в дневнике: "16 января. От Павла нежное письмо, и сердце полно нежности к нему, к моему большому ребенку-мужу. У него уже опять трения с комиссаром. Всегда я за него трепещу. Еще далеко не залечилась рана от всего пережитого во время суда… Странно, что я никогда не опасаюсь за его жизнь. У меня одна забота: чтобы он проявил себя дисциплинированным партийцем. Как бы опять чего-нибудь не натворил своей неукротимостью и чрезмерным усердием, а иногда и просто — как бы не наговорил глупостей…"
После убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург Коллонтай записала в дневнике: "Любимый Карл! Ты останешься нашим социалистическим святым. <…> О тебе скорбит весь русский пролетариат…
Думаю о будущем. Нашим следующим кумиром после Ленина станет какой-либо великий изобретатель в области техники, физики или химии, который перевернет все социальные взаимоотношения и сведет физический труд к минимуму".
Газеты сообщили, что Дыбенко "с исключительной храбростью вел свои части", взявшие Екатеринослав. Ему был обещан отпуск в Москву на несколько дней, но Троцкий, наоборот, предложил Коллонтай его навестить. Как раз был подготовлен спецпоезд с делегацией, которой предстояло создавать на Украине советское правительство, Красную армию. Начальником поезда был Николай Подвойский. 11 февраля Коллонтай записала в дневнике: "Получила разрешение от партии на два дня съездить в Екатеринослав навестить Павла… Поезд, ты злостный вор… Ты крадешь у мены часы свидания с Павлом. Говорят, нет топлива… На станциях ужасные картины. Люди спят на голом полу. Кошмар… Оттепель. Снег лежит, но весь талый, грязный. Люди спят прямо в лужах, и никто не следит за порядком… Ничего подобного я в своей жизни не видела…" 19 февраля последовала следующая запись: "Харьков. Вагон особой группы штаба Дыбенко. Промелькнули эти четыре ярких, светлых дня, полные новых впечатлений. Работа сплеталась со счастьем свидания с Павлом. Почти пять дней счастья, вырванных из обычной работы. Они стоили того, чтобы преодолевать все эти мелкие трудности и препятствия путешествия…
Павел за мной выслал паровоз и вагон в Лозовую. Вагон разделен на две половины. За перегородкой постель и умывальник, спереди ковер, стол и самовар. Адъютант Дыбенко объясняет мне, что это постель бывшего архиерея. Стол накрыт красным сукном. Очень тепло, а на столе масло, булки…
На перроне в Екатеринославе меня встречают несколько официальных лиц с цветами. Не столько встречают меня, сколько жену командира. Здороваюсь с Павлом официально, за руку. И так о нас много шума…
За пять дней Екатеринослава — восемь больших митингов. Но я не устала. Выступала также на съезде. Почему-то мне при Павле трудно говорить. Точно я — не совсем я. А Павел после моего выступления на съезде не преминул сказать:
— Ты сегодня хуже говорила, чем всегда…
Много рассказывают о том, как Павел под огнем штурмовал мост. Но мне неприятно, что я здесь не столько Коллонтай, сколько жена Дыбенко. Павел уговаривает меня перейти на работу на Украину, Нет, не годится. Что будет тогда с А. Коллонтай? Я окажусь только при Дыбенко. Но вместе с тем я горжусь и радуюсь его успехам. Только бы он удержался на правильной линии. Спрашиваю адъютантов, пьет ли Павел. Они уверяют, что не пьет, но ведь друзьям верить нельзя.
Павел бесконечно рад моему приезду. Он прямо говорит:
— Если бы ты не приехала, а они бы меня не отпустили отсюда, я бы уехал в Москву, не спросившись. Я больше не могу жить без тебя…
Павел раньше меня уехал из Екатеринослава прямо на передовые позиции, и, когда мы прощались, у него были такие добрые и несчастные глаза. У меня защемило сердце. И все-таки это большое счастье — наша любовь и наши встречи".
Коллонтай в революции была важна не власть, а общественное внимание к собственной персоне. Она понимала, что на Украине она окажется в тени Дыбенко, потому и не очень стремилась там работать. В Москве и Петрограде у нее была куда большая популярность.
Вместо разрешенных двух дней Шура провела с Павлом пять. Тот все время пререкался с главой советского правительства Украины болгарином Христианом Раковским, а Коллонтай Раковского неожиданно поддержала. Тот в ответ предложил ей пост украинского наркома, но тогда она предложение не приняла. Но потом, вернувшись в Москву, решила его принять, чтобы быть поближе к любимому Павлу.
Дыбенко жил в квартире, брошенной каким-то состоятельным харьковчанином, бежавшим от большевиков. "Странно, — признавалась Александра в дневнике, — в этой покинутой буржуазией квартире я сразу почувствовала себя, как дома. Все для удобства: ванна с горячей водой, уютная постель, красиво сервированный стол. Прекрасные продукты. И это после московской пытки!" Однако Дыбенко давал серьезный повод для ревности, поскольку в квартире имелись еще две женщины, об отношениях которых с ее мужем Коллонтай не строила иллюзий: "Такие и раньше бывали при полках — она в курсе всех военных дел. Но в качестве кого она здесь находится?" Павел на этот вопрос не отвечал, только отмахивался, и это еще больше усиливало подозрения, переходящие в уверенность.