Колокола

Влас лежал на булыжниках, под колокольней, мертвый с застывшей улыбкой счастья, странно сохранившейся на изуродованном лице. Он еще слушал свой неоконченный третий звон.

3.

Молодой протопоп Гелий Алавастров, встав на другое утро читать правило, к обедне, подумал, что напрасно не распорядился с вечера, кому звонить к утрене: «Евстигнеич нужен на клиросе, а на подзвонка Мишку надежда плоха». Когда правило подходило к концу, протопоп заслышал гулкий и полнозвучный удар с колокольни, за ним второй, третий, — и полился обычный благовест к утрене. «Верно, Евстигнеич догадался, взошел на колокольню», — подумал протопоп Гелий, но только успел подумать, как Евстигнеич стоял на пороге. Звон продолжался. Евстигнеич метнулся своей селедочной косичкой, подошел, изогнув ладонь чашечкой, под благословенье. Наскоро взмахнув над ним рукой, протопоп наскоро вымолвил: «Во имя Отца…» и спросил недоуменно:

— Я полагал, ты сегодня в звонарях.

— И было бы так воистину, отец протоиерей, и было бы, и шел уж я звонить, — ан, другой звонарь уж объявился поране меня.

— Кто же?

Нарочно не сразу, а выждав время для торжественности, Евстигнеич, вместо ответа, сам вопросил:

— А кто бы вы полагали, Ваше высокоблагословение?

Звон спокойно и уверенно несся с колокольни.

— Недоумеваю. Неужели Мишка?

Евстигнеич опять нарочно призамедлил с ответом и дал минутку прозвучать густому, полно плывущему звону.

— Неужто Мишка так может?

И, выжидая протопопова ответа, степенно возгласил:

— Нет, не Мишка. А Темьянский первой гильдии купец Иван Филимонович Холстомеров. Вот-с кто у нас в звонарях!

Протопоп повел тонкими острыми бровями.

— Что ж! пускай, коли есть усердие. На Пасхе всем обычай дозволяет звонить.

Но Евстигнеич, шевельнув косицей, скрученной тесемкой, покачал головой:

— Тут-с не усердие: тут-с был Иван Филимонович первостатейный купец — стал Иван Филимонович звонарь-с.

Протопоп заострил брови на пономаря.

— Ты не выспался со вчерашнего. Как «стал звонарь Иван Филимоныч»?

— Звонарь-с.

Евстигнеич указал на окно, откуда несся звон.

Протопоп махнул на него рукой.

— Поди. Омой лицо. Охладись. Тебе утреню петь, — и повернулся к образам дочитывать правила.

Но пономарь был прав. На колокольне водворился новый звонарь, и звонарь этот был темьянский первой гильдии купец Иван Филимонович Холстомеров.

Окончив звон к утрени, Холстомеров, крупный высокий старик с Преподобно-Онуфриевой седой бородой до чрева, сошел с колокольни и в алтаре, подойдя под благословение у протопопа Гелия, просил принять его на дух. Гелий изумленно глянул на него и хотел было изъяснить, что на Пасхе не время исповедоваться, что для того был пост, но, ничего не сказав, подставил свое ухо к устам ставшего на колени Холстомерова. Никто не узнал, что говорил протопопу первостатейный купец, но все узнали, что, выйдя из алтаря, он не остался в храме и не пошел к себе на Медвежью улицу в собственный дом, а поднялся на колокольню и на звонаревом месте благовестил к обедне. Когда окончилась обедня, Холстомеров остался в звонарской каморке, под колоколами, и ласково встречал всех пасхальных звонарей-доброхотов. Когда доброхоты ослабевали и звон прекращался, он становился сам и звонил с подзвонком Мишкой.

На Медвежьей, в каменном доме «первой гильдии купца И.Ф. Холстомерова. Свободен от постоя» напрасно в этот день ждали хозяина от обедни.

Хозяин пошел к утрене и к обедне: Святая неделя и ленивого в храм зовет, а Иван Филимонович ленив не был. Воротилась от обедни домовница — Акулина Кузьминична и сообщила: «Сам Иван Филимонович звонит на колокольне». Выслушав это, Пимен Иваныч, сын Холстомерова, «молодой хозяин», хотя ему было под пятьдесят, и ничего не сказал: сам бы он на колокольню не полез звонить, а старикам это в обычай: «Готовьте самовар к батюшкину приходу». Самовар пускал в сотый раз и низкий шип, и высокий свист, и жалостный ворчок, но не дозвался «старого хозяина». Тогда распорядился «молодой хозяин»: «Снимите самовар. Стол накрывать к обеду. Батюшка, верно, зашел к отцу протопопу: к обеду вернется». Накрыли на стол. Нет Ивана Филимоныча. Тогда решил Пимен Иваныч послать посланца из молодцовской за отцом.

Посланец вернулся со странною вестью: у отца протопопа старого хозяина нет, а сказывают, будто он на колокольне. Пимен Иваныч ничего не сказал на это, оделся и, подходя к собору, еще издалека заприметил под колоколами седую Преподобно-Онуфриеву бороду отца. Ее развевал весельчак — апрельский ветер. Пимен Иваныч поднялся на колокольню. Ветер шибал и озорничал под колоколами. Иван Филимоныч отирал лицо красным платочком, а Мишка-подзвонок, в кубовой рубашке, отливал с колокольни мелкую серебряную дробь. Пимен Иваныч снял картуз и сказал отцу:

— Батюшка, вы зазвонились, а мы заждались вас. Обедать пожалуйте.

— Я уж, Пимушка, ел, — отвечал Холстомеров.

— Где же вы, батюшка, покушали?

— В комнатушечке. Хочешь покажу? Все у меня есть.

Старый хозяин повел молодого в звонарню под колокола. Там увидел Пимен Иваныч отцов благословенный образок — медного Спаса — в уголке, три крашеных яйца и кусок кулича на столе.

Пимен даже попятился.

— Да вы что ж, батюшка, жить что ли, здесь собрались?

— А собрался.

— Как собрались? У вас дом есть. У вас дело. Мы у вас. Как же это?

— А так. Звонить тут некому. Слышал: звонарь-то расшибся? Завтра отпевают. Вот я на его место и пошел.

Пимен отер платком лицо.

— Не шутите, батюшка. Шутка ли, чт'o молвите!

— Я не шучу.

Старик пал в ноги сыну.

— Я больше домой не вернусь. Обет дал: с колокольни не сойду.

Пимен побледнел, поднимая отца с кирпичного пола.

— Что скажут-то, батюшка, люди-то что скажут? Согнали, мол, отца в звонари!

— Все уста в одну речь не сольешь. Скажут, что скажут: чужие речи не в переслух.

— Прогневали мы вас, видно!

Тут остановил Иван Филимонович сына:

— Не греши, Пимен. Не было гнева. Время мое пришло. Ну, отвечай мне, не как сын, а как сторонний: Иван Холстомеров добрый был купец?

— Добрый, — пересохшими губами еле вымолвил Пимен Иваныч.

— Умел торговать? Умел дело делать? Умел капитал наживать?

Усмехнулся было Пимен Иваныч:

— Сами, батюшка, знаете, — но еще строже остановил его отец:

— Нет, не знаю. Ты скажи. Тебя спрашиваю. Со стороны скажи.

Он окинул сына взглядом емким, неотступным, и не на слова, а на этот взгляд, твердый и ждучий, Пимен ответил:

— Лабазы. Три лавки. Два дома. Товару на многие тысячи.

— А на сколько? — требовательно прервал старик и, повинуясь его требовательности, сын отвечал, точно о чужом и судимом:

— Подсчета точного не было, но к тремстам близко.

— Так и будет. Капитал в бумагах есть?

— Значительный.

— Верно. Числить не будем. Что ж, этого мало?

Опять не выдержал Пимен Иваныч и усмехнулся в рыжеватую, в мелких колечках, бороду.

— Где, батюшка, мало! Сами знаете, что не мало.

Опять строго отчеркнул ему старик:

— Ничего не знаю. Ты знай.

— Хватит, — отвечал сын.

Иван Филимоныч поднял на него глаза — молодые, под седыми, с желтизной, вислыми бровями:

— Ну, вот, и сказал ты сам нужное слово: хватит. Вам хватит того, что Иван Холстомеров нажил, а Ивану Холстомерову, отцу вашему, хватит наживать.