Колос времени [СИ]

Стена и вправду была – Вера хорошо ее видела. Высокий забор из ровно пригнанных досок, выкрашенных белой краской, делил двор надвое, отгораживая часть с домом и автомобильной стоянкой. Кирилл, шумно втягивая носом воздух, водил руками в десятке сантиметров от него, лицо его становилось все более и более озабоченным.

– Ничего не могу поделать! Тут какая-то преграда! – В доказательство он со всей силы стукнул кулаком по воздуху. – Похоже, очень высокая концентрация квазиматерии…

– Дай руку. – Вера сжала его ладонь. – Я попробую пройти.

Она шагнула вперед. Забор вел себя не очень спокойно, то и дело выпадая из поля зрения, поэтому девушке приходилось изо всех сил напрягать глаза, чтобы не утратить четкости видения и не упустить маленькой приоткрытой калитки в центре ограды. Хотя не такого уж и видения! Об видение шишек не набивают – это она поняла, когда цель неожиданно оказалась на шаг ближе, чем Вера предполагала. Чертыхнувшись про себя, девушка потерла лоб и сделала новую попытку. Калитка скрипуче провернулась в плохо смазанных петлях, пропуская молодых людей внутрь.

Кирилл фыркнул, покачивая головой.

– Шисс, это и есть "Ротонда"?

– Ну да.

– А, по-моему, сарай!

– А, по-моему, дворец… – Вера удивленно оттопырила губу, с интересом разглядывая обновленное здание.

Сияющая свежей краской, нарядная, желто-белая, с чистым парадным крыльцом, по обе стороны которого скалили зубы мраморные львы, с красочными витражами на окнах – "Ротонда" выглядела сказочной игрушкой, вызывая у девушки непривычное умиление.

– Хорош дворец! Просто рухлядь, того и гляди на голову обвалится, – скептически произнес не разделяющий Вериных восторгов темполог.

Переглянувшись, оба сделали вывод, что видят не одно и то же.

– И что теперь? – после недолгого молчания поинтересовалась Вера.

– Пойду заберу сегмент.

– Он там?

– Да, и судя по уровню помех – не один.

Темполог осторожно направился к зданию. Вера наблюдала за его перемещением с беспокойством, переходящим в открытую панику.

– Кирилл! – выкрикнула она, нервно стискивая руки.

Тот приостановился, оборачиваясь, и в то же мгновение внутри "Ротонды" полыхнула белая вспышка, слепяще-яркими лучами вырываясь наружу. Одним прыжком мужчина оказался у забора, туда же отступила девушка, а само здание задрожало, словно покрывшееся рябью отражение, еще раз вспыхнуло и взорвалось сверкающими белыми осколками, которые застыли в воздухе, не долетая до земли.

Восточная Ливония, замок Зегельс, 1509 год

Клаус Унгерн, барон фон Зегельс, ливонский дворянин умер в субботу четвертой недели Великого поста. Восемь дней его тело лежало в холодной Зегельской часовне, среди горящих свечей и курящегося ладана. По обычаю в эти дни ворота замка оставались открытыми, чтобы все – родственники, друзья, вассалы, орденская братия, дворяне и крестьяне, могли попрощаться с хозяином здешних мест. Таких оказалось много, они приходили отовсюду, стекались со всей округи, за много миль. Ливонские фогты и командоры прислали своих представителей, Мариенбургский – явился лично, от епископа дерптского прибыл прелат со свитой из пяти человек, приехали родственники Тизенгаузены – троюродный брат покойной баронессы и его младший сын. Приезжали дворяне из Розитена, Крейцбурга и Эрле, даже из Вольмара не преминули завернуть только лишь для того, чтобы почтить память славного рыцаря и барона. Ждали самого великого магистра, но он так и не приехал, зато прислал соболезнующее послание с личной печатью: по его-де приказу в рижском соборе Святой Марии отслужили по барону заупокойную мессу.

Приходили крестьяне и грелись у высоких костров за стенами замка в ожидании своей очереди, ели печеную репу, кислую капусту и черный хлеб, спали на земле, в рыхлом, быстро тающем снегу. В часовню они заходили по нескольку человек: дворохозяева, сняв шапки, степенно целовали желтую баронскую руку, прочие же останавливались при входе, издали созерцая грузную величественную фигуру почившего господина в синем парчовом камзоле с собольей опушкой, с баронским венцом на голове и золотой цепью на груди. Кое-кто маялся, утирая редкие слезы, большинство же исподтишка с любопытством поглядывало в сторону горюющего у гроба семейства Унгернов. Возвращаясь к своим кострам, судачили о том, что Пасха в этом году будет унылой, а все Пасхалии пройдут под знаком траура. Да и поминки выходят совсем уж скудные, а вот, помнится, когда Господь прибрал госпожу баронессу (случилось это как раз в канун дня святого апостола Матвея), так для окрестных селян волей хозяина устроили настоящий пир – каждый день пока шло прощание, за ворота выкатывали бочонки с вином, на длинных шестах выносили зажаренные целиком бараньи туши. Нынче же расщедрились лишь на светлое пиво, с личного благословения отца капеллана. Так уж совпало – Великий пост на дворе, нельзя есть ни масла, ни яиц, ни молока, не говоря уж о вине и мясе. Старики говорили: недобрый знак…

Еще говорили, что перед смертью барона над замком кружились огромные стаи птиц, сорок, ворон и черных галок, и продолжалось это кружение девять дней, потом птицы улетели так же внезапно, как и появились. А от замковых приживалов шел слушок, что сам хозяин, все время болезни подверженный немоте, перед смертью вдруг стал кричать так страшно, будто воочию узрел чертей, пришедших по его душу. И это, по всему видать, недобрый знак… Хотя Господь все-таки смилостивился над Клаусом Унгерном, и в гробу тот лежал с таким благородным и светлым ликом, каким и при жизни не мог похвастаться – ну, истинный христианский воин, заступник святой церкви, гроза и страх ее врагов.

И все же знающие люди боязливо качали головами: будет худо. Не стало хозяина у замка и здешних земель. Кому теперь достанутся богатства, накопленные за столько лет, кто примет под свою руку деревни и фольварки? У барона осталось две дочери, и старшая, говорят, еще до смерти отца успела обвенчаться с молодым дворянчиком не из местных. По закону теперь все принадлежит им двоим, не считая сестринской доли. Но разве ж это хозяева? И почтенные крестьяне, видевшие Жульена де Мерикура в часовне, с сомнением оглаживали короткие густые бороды. Правда, латышские молодухи при виде стройного красивого француза начинали краснеть, тянулись оправить на себе шали и обшитые тесьмой головные повязки и между собой вовсе не осуждали баронскую дочь, вышедшую замуж без отцовского благословения. Но у баб, известно, ума недовесок, им подавай гладкое лицо, да звонкую речь, да шитый золотом наряд, а больше ничего и не нужно. К тому же ходили упорные слухи, что молодой француз с женой собираются отъехать в Ригу, а оттуда морем во Францию, и в Ливонии надолго оставаться не намерены.

Кто-то с недобрым видом пророчил – приедут ливонские рыцари, станут хозяйничать, наводить свои порядки. У орденской братии нрав суровый. При бароне Клаусе жилось нелегко, да все ж не так чтобы совсем худо, а теперь чего ждать – не ведомо. В одном сходились точно: будут перемены, а их никому не хотелось. Крестьяне привыкли к своей налаженной жизни, пусть трудной, зато спокойной и понятной. Последняя война кончилась шесть лет назад, и никто не мешал теперь латгалам сеять лен и пшеницу, разводить овец и коз, в лесу охотиться на лосей и медведей, ловить весной щук, а летом всякую иную рыбу, святить яйца на Пасху и зажигать костры в ночь на Лиго, чтить христианских святых и матерей природы… И они не хотели, чтобы и впредь им кто-либо мешал.

Но всю неделю, пока люди ходили прощаться с бароном Клаусом Унгерном, пока в замке толпился народ, пока дворяне и рыцари разъезжали по округе, придирчиво разглядывая дома и усадьбы, леса и пашни с не сошедшим еще снегом – все это время мало говорили о том, чего ждать. На девятый день подняли каменные плиты за алтарем замковой часовни, разрыли промерзшую землю и опустили в нее гроб с баронским прахом. Поминки прошли, как будто их и не было. И сразу опустели комнаты и переходы замка Зегельс. Разъехались дворяне и прелаты, фогт вернулся в Мариенбург, не сделав ни единого распоряжения, а за ним, выстроившись в колонну по двое, ускакали рыцари Ливонского ордена. Крестьяне разошлись по свои дворам, и стало тихо.

В замке остались дочери барона и француз – муж старшей, а с ними благочестивый отец капеллан, благородный рыцарь Альберт Хорф – начальник замковой стражи, да ученый доктор-богослов, да прислуга. Впрочем, остался там и еще кое-кто, о ком пока мало что знали.

Тяжелый взгляд пронзительно-светлых глаз пригвоздил молодого стражника к месту. От страха тот едва не забыл дышать и только безмолвно открывал и закрывал рот, обеими руками вцепившись в завязки штанов.

– Еще раз увижу, что ты гадишь, где попало, заставлю языком вылизать весь двор, – холодно произнес Хорф, окидывая брезгливым взглядом съежившуюся в углу фигуру.