Колос времени [СИ]

Стражник согнулся еще ниже.

– Простите, господин…

– Пошел отсюда.

Придерживая сползающие штаны, тот заспешил прочь со всей возможной прытью. Мокрое пятно на стене осталось безмолвно свидетельствовать о свершившемся преступлении. Хорф сплюнул, с трудом удержавшись, чтобы не добавить вслед сбежавшему стражнику пару сочных проклятий, но парень уже скрылся. Шустрый мерзавец! Впрочем, не он один таков – большинство обитателей замка, едва завидев высокую фигуру рыцаря, разбегалось по углам, как тараканы при свете лучины. Даже старые заслуженные стражники, ни один десяток лет верой и правдой служившие покойному барону, и те вздрагивали, беспокойно оглядываясь по сторонам – нет ли где беспорядка. Провинившихся начальник наказывал сурово – Яспера Шпильмана и Бертольда Крумгаузена, задремавших на посту у главных ворот, велел высечь плетьми, после чего отправил их в холод и дождь чистить замковый ров. Бертольд после этого захворал и едва не отдал Богу душу, но каменное сердце Хорфа не смягчилось, и через неделю рыцарь велел выгнать беднягу прочь, так как тот, по его словам, был ни к чему более не пригоден. О причинах такой немилости ходили разные слухи, но большинство замковых приживалов сходилось во мнении, что Альберт Хорф сделался столь нетерпим и жесток потому лишь, что младшая дочь барона отказалась с ним обвенчаться. Горничная Кристина своими ушами слышала, как рыцарь просил у барышни руки, и что она ему ответила. А поскольку Хорф был из тех людей, которые ни в чем не терпят отказа, не удивительно, что с того времени он ходил точно сам не свой.

Альберт знал о ходивших по замку слухах, но они его мало трогали. Насчет Мартины он не беспокоился, так как знал, что рано или поздно она будет принадлежать ему. С той памятной встречи зимой в лесу девушка начала его сторониться, не показывая этого открыто. Если они сталкивались в переходах, Мартина быстро проскальзывала мимо, даже не глядя в его сторону; когда Альберт входил в комнату, где в это время находилась она, девушка всегда находила предлог, чтобы поскорей уйти. Она явно боялась его и не доверяла ему. Что ж, это было понятно – ведь она застала их вместе с Зауге, а тот кого угодно мог вогнать в тоску и трепет.

Герман Зауге… Вот уж истинная напасть! Вот причина его, Хорфа, неизменного дурного настроения. Альберт не привык о чем-либо жалеть – что сделано, то сделано – из любых обстоятельств можно было извлечь пользу, но сейчас он уже раскаивался в том, что решил связаться с этим клейменым рыцарем.

А поначалу все, казалось, шло так хорошо, так гладко. Зауге с его ручным волком стал настоящей грозой округи, куда там московитам с их вялыми попытками похозяйничать на ливонской границе. После заключения мира с великим князем настоящему рыцарю в Ливонии делать было нечего, кроме как гонять по лесам шайки беглых крестьян, и Альберт Хорф начинал уже томиться, подумывая о том, чтобы отправиться в Пруссию или в Италию, где шла война, а то и вовсе за океан к новооткрытым землям. На самом деле уезжать ему не хотелось – здесь был его дом, и земли, которыми теперь владел его старший брат Христиан. Каменная сырость родных башен въелась ему в плоть и кровь. Отсюда его предки завоевывали свою славу, здесь в родовом склепе покоились их истлевшие кости. Только в этом краю он мог быть сам себе господином, как всегда хотел, поэтому Хорф медлил, откладывая отъезд со дня на день, а до той поры обосновался по желанию старого барона в замке Зегельс. И как теперь понять, кто, Бог или дьявол, внял его желаниям и поставил на его пути Германа Зауге, хитрого и пронырливого как лиса и въедливого как клещ?

О том, что нужно было этому субъекту, можно было только гадать, вероятно, сам Зауге, если припереть его к стенке, затруднился бы с ответом. Власть, явная и скрытая – вот что его занимало в первую очередь.

Про себя Зауге рассказывал много, но правды в его словах было ни на грош. Он умел придать своему голосу глубокое завораживающее звучание, и тогда казалось, что шепотом произнесенные слова разносятся далеко в пространстве. Еще он любил одеваться в белый плащ с красным крестом и мечом над ним и бродить по округе точно призрак. Хорф считал это занятие несусветной глупостью, но Зауге был от него в восторге и потом долго, со вкусом пересказывал, какое впечатление он произвел на встреченных в лесу крестьян и как при виде него понесли запряженные в повозку лошади. Людям, мало знающим его, Герман Зауге представлялся загадочным и молчаливым, но Альберта безумно раздражала его болтливость. Когда не о чем было говорить, Зауге мог на разные лады повторять одну и ту же фразу, сопровождал ею каждое свое действие. В такие минуты Хорф просто цепенел от ярости, еле сдерживаясь, чтобы не забить нескончаемое пустозвонство обратно в его глотку!

А теперь этот надоедливый болтун в замке и снова пытается плести интриги.

Альберт Хорф поморщился как от зубной боли и с силой ударил кулаком по каменной кладке. Потом еще раз и еще. Поглядел на рассаженные костяшки, криво улыбнулся и провел по ним языком, с наслаждением ощущая солоноватый вкус собственной крови. Вот так бы поступить и с Зауге – загнать его уродливую башку прямо в грудную клетку и скинуть вниз с крепостной стены! Но нельзя. Придется пока терпеть его и дальше. Едва тот почувствует угрозу себе, как станет опасным точно загнанная в угол крыса. За свою жизнь Альберт не боялся, нет, но его положение в замке еще не достаточно упрочено. Свидетель Господь и его присные, он немало преуспел в том, чтобы после смерти барона никто в Зегельсе не решился оспорить его несомненную власть и превосходство. Ни одно решение не принималось без его ведома и одобрения. Но официальных прав на Зегельс он пока не имел и открыто заявлять об этом было рано.

Поэтому Герман Зауге еще какое-то время будет находиться рядом. Даже хорошо, что он сейчас живет в замке, где от него меньше вреда. Такую скользкую змею лучше держать перед глазами – но не слишком близко, иначе она может больно укусить. А лже-рыцарь мог это сделать, еще как! Достаточно передать несколько слов фогту в Мариенбург – например, о волке-людоеде, до сих пор держащем в страхе весь округ от восточной границы и до реки Аа. Никто ведь так и не понял, откуда он взялся, почему не боится людей и каким образом сумел ускользнуть от многочисленных облав. Скольких волков уже переловили, а этот огромный, неуловимый как призрак, с удивительно ясным и спокойным взглядом умных желтых глаз продолжает резать людей точно овец. Сам Зауге перепугался, хотя и молчит об этом (вот невиданное дело!) – запросился в замок, словно чувствовал, что его бывшая ручная игрушка вскоре пожелает придти и за ним.

Хорф снова усмехнулся, поднимаясь по узкой лестнице в толще стены в одну из малых караульных башен. Конечно, до поры Герман будет молчать, это и в его интересах. Ему ведь не хочется быть осужденным за колдовство и массовые убийства, не тянет быть разорванным раскаленными клещами, разрубленным на четыре части и колесованным в Риге при большом скоплении народа. Так что пока Зауге будет молчать и возможно даже постарается вести себя незаметней. Он уже спрятал свой белый плащ с красным крестом, а странные шрамы скрывает под плотной суконной повязкой на пол лица. Его, хвала Господу, редко видят вне отведенной ему комнаты. Редко когда по вечерам он выходит оттуда и спускается в обеденную залу. Но даже появляясь на людях, он, благослови его Всевышний, по большей части молчит.

При его появлении оба находившихся в башне стражника подхватили протазаны и вытянулись по стойке смирно. Хорф слегка кивнул, давая понять, что оценил их рвение, но задерживаться не стал – едва выглянул в окно, он тут же вышел обратно.

В это время Мартина Унгерн вышла в галерею, идущую вдоль западной крепостной стены. Немного походив из конца в конец, она решила подняться на стену, в верхней части которой располагались узкие навесные бойницы. Отсюда можно было разглядеть холмистое поле, покрытое молодой растительностью и яркими звездочками первоцветов. Кое-где в ложбинах земля еще оставалась сырой и черной, и со стороны казалось, что поле пересекают густые темные тени. После недавних дождей дорога, тянущаяся на юго-запад к Эрле, совсем раскисла, расплылась, покрыв толстым слоем грязи придорожную траву и кустики молодого вереска, но Мартина не сводила с нее глаз. Она поднималась сюда на стену так часто, как только могла, стараясь оставаться незамеченной, и подолгу, не отрываясь, смотрела вдаль – на холмы, на темные квадраты пашен, на светло-зеленую полоску леса за ними, на дорогу, по которой ходили крестьяне-латгалы и ездили их грубо сколоченные скрипучие повозки. Девушка мысленно провожала их до самого леса и дальше – к переправе через реку Куе. Летом река мелела, и ее без труда можно было перейти в брод, но сейчас, должно быть, темные вздувшиеся воды, полные всякого сора, с шумом проносятся мимо и захлестывают пологие берега. Мартине представлялось, как она садится в одну из неуклюжих лодок с плоским днищем, но вместо того, чтобы пересечь реку, разворачивается и плывет по течению…

На этом месте фантазия обрывалась, и дальше Мартина просто стояла, прикрыв глаза, и ловила звуки, доносящиеся снаружи. В Ливонии не было места, куда бы она хотела отправиться, зато девушка точно знала, где жизнь для нее невозможна, непереносима – здесь, в родном замке, в Зегельсе. Тело ее оставалось неподвижно, но душа, словно птица из тесной клетки, устремлялась ввысь. Этот короткий взлет был единственным тайным утешением, которое она себе позволяла. Но оно являлось таким же обманом, как и ее мнимая свобода, и чем ярче и заманчивей становились картины, возникавшие в ее мозгу, тем грустней была потом ее улыбка – насмешка над глупыми выдумками одинокой тоскующей девицы.

Но девушка приходила сюда не только, чтобы помечтать. Здесь она чувствовала себя спокойно, ей никто не мешал. Открытая наблюдательная площадка западной башни находилась парой саженей выше, дежурящие там стражники не видели девушку, скрытую к тому же широким скатом деревянного навеса. Мартина слышала их голоса, но сама оставалась для них невидимой и неслышимой. Это по-детски ее забавляло, иногда она даже беззвучно посмеивалась, хотя повода к веселью, в сущности, не было никакого.

Сегодня ей никак не удавалось отвлечься. Постояв немного у бойницы, девушка решила вернуться обратно в галерею. Но едва она сделала первый шаг, как на ее пути возникла высокая фигура в сером плаще. Мартина испуганно вздрогнула, но через мгновение кровь отлила от ее лица, а сердце забилось как сумасшедшее. Это был Хорф. Он, видимо, находился здесь уже какое-то время и наблюдал за ней. Несколько бесконечных секунд оба молча смотрели друг на друга, потом мужчина посторонился, давая Мартине пройти, и она, привычно опустив глаза, торопливо скользнула мимо. В последний момент он успел схватить ее руку и, невзирая на сопротивление, поднести к своим губам.

– Сегодня вы прекраснее, чем когда-либо, фрейлейн, – произнося эти слова, Хорф склонил голову так, что их лица оказались почти рядом, и улыбнулся.

– Благодарю, – еле слышно отозвалась она, не оставляя попыток вырваться. Но он едва ли придал этому значение.

– Мне редко представляется случай выразить вам свое восхищение. Если бы я не боялся показаться дерзким, то непременно бы заметил, что этот траурный наряд красит вас более чем всякий другой, а ваши глаза никогда не блестели ярче, чем теперь, когда в них стоят непролитые слезы.