Колос времени [СИ]
Шрифт:
– Я говорю о рыцаре Хорфе.
* Так было суждено
** По сути
Этот разговор произвел на девушку тягостное впечатление, оставив после себя чувство неудовлетворенности и тоски. Неужели, спрашивала себя девушка, неужели это может быть правдой? Как такое возможно? Еще недавно ее сестра была сама не своя от любви к мужу, как же ей вдруг полюбить Альберта Хорфа? Да и с чего бы ей влюбляться в него? Сама Мартина не считала немецкого рыцаря тем человеком, который мог бы понравиться Элизе – для этого он был слишком груб, слишком властен. В нем отсутствовала всякая утонченность, и род его не являлся таким уж знатным – первый из Хорфов прибыл в Ливонию менее ста лет назад, при магистре Дитрихе Торке. И Крейцбургом Хорфы владеют совсем недавно,
И все же в глубине души Мартина никак не могла отделаться от мысли, что так оно и есть, что Альберт Хорф каким-то непостижимым колдовским способом проник в сердце Элизы и завладел им, и теперь уже не отпустит. Эта мысль преследовала девушку неотвязно. Чем больше она об этом думала, тем страшнее ей становилось и тем мрачнее виделось будущее. Она избегала Жульена и Хорфа, уклонялась от встреч с сестрой, и даже когда Кристина рассказала ей о безобразной сцене, устроенной Мерикуром жене, о нелепых подозрениях и ревности, которой он теперь ее донимал, Мартина не нашла в себе сил пойти и утешить Элизу. Сказавшись больной, она сидела у себя в комнате, неотрывно глядя на бронзовые стрелки часов, идущих назад. Не осмеливаясь молить о том Бога, девушка временами страстно надеялась на чудо, на то, что ход времени, подчиняясь движению стрелок, вдруг повернется вспять. Но этого не происходило, хотя часы по-прежнему звонко отсчитывали минуты назад.
Через несколько дней Мартина пришла в "библиотеку", желая продолжить разговор о том, что ее тревожило. Она спросила доктора, допускает ли Господь, чтобы рыцарь и дворянин занимался колдовством, хотя на самом деле ей хотелось узнать, не замечен ли Альберт Хорф в таком непотребном деле, как она подозревала. Взгляд девушки был весьма красноречив, но в этот день Порциус Гиммель оказался невнимателен. Рассеянно выслушав ее сбивчивый лепет, он пожал плечами и ответил, что не видит причины, по которой рыцарю отказано в праве совершить грех, как и любому другому смертному. В доказательство своих слов доктор напомнил Мартине о французском маршале бароне де Ре, повешенном и сожженном по обвинению в колдовстве, а также о печально известных рыцарях-тамплиерах, как о примере того, что дьявол способен овладевать даже душами монахов. Его речь не произвела должного впечатления. Давно почившие тамплиеры, как французский барон-детоубийца, Мартину не интересовали, их деяния, запорошенные пылью веков, были бесконечно далеки от того, что творилось в ливонском замке.
Но и сам доктор Порциус не проявил особого интереса к предмету разговора. Смолкнув на середине фразы, он протянул Мартине небольшую мраморную табличку, которую держал в руках.
– Взгляните, фрейлейн…
– Да-да, – девушка машинально взяла ее и отложила в сторону. – Все же то, о чем вы сказали…
– Я хотел бы знать, сможете ли вы прочесть, что там написано? – Доктор вернул табличку на место, бережно касаясь ее сколотых краев кончиками пальцев.
Мартина обиженно нахмурилась. Ей совсем не хотелось читать надпись на старом куске мрамора. Охотней всего она хлопнула бы его об пол, такое раздражение он у нее вызвал. Да будь ему даже тысячу лет – что ей за дело?
– Готов поспорить, вы и буквы не разберете, – между тем шутливо поддел ее Порциус. – Конечно, этот язык вам не знаком…
– Что за язык? – сухо спросила девушка.
– Язык Гомера и Аристотеля, величайший и прекраснейший из языков…
Мартина по-прежнему смотрела на него непонимающим взглядом.
– …я говорю о греческом, – с некоторой досадой пояснил доктор, снова придвигая табличку. – Да, моя госпожа, это драгоценнейшее сокровище, сохранившееся с древних времен, увы, единственное из того, что нам осталось… Когда-то таблицы, подобные этой, составляли целый свод. Люди, облеченные знанием, передавали их из поколения в поколение, бережно собирая и запечатлевая на мраморе крупицы человеческой мудрости. И все, что осталось от той бесценной сокровищницы, ныне может уместиться в ладони. Какой прекрасный пример тщете человеческих притязаний, не правда ли, фрейлейн?
Мартина пожала плечами. Их мать, баронесса, еще в бытность девицей Тизенгаузен несколько лет провела
в монастыре святой Бригиты – одном из самых известных и почитаемых в Ливонии. Дочерьми она занималась сама, помимо чтения и письма на немецком и латыни обучив их еще и шведскому, который был в большом ходу в Эстляндии. По ее же просьбе предыдущий капеллан, поляк, занимался с девушками польским. Таким образом, несмотря на то, что ни Мартина, ни Элиза не получили монастырского воспитания, образованы они были куда лучше, чем большинство девиц из ливонских дворянских семей.Но греческий язык, как и народ, его придумавший, оставался для девушки непознанным и, вправду сказать, совершенно неинтересным.
– И что же здесь написано? – пробормотала она, косясь на мелкие буквы, еле проступающие на покрытом желтыми пятнами мраморе.
Доктор слегка вздохнул.
– Это старинное предание, – с грустью произнес он, – дошедшее с тех времен, когда Христос еще не ходил по земле. Оно рассказывает о великой матери древних богов, вынужденной отдавать своих детей на съедение безжалостному супругу Хроносу. Он проглатывал их одного за другим и поглотил уже пятерых, но шестого мать богов решила спасти, во что бы то ни стало. Вместо ребенка она принесла мужу завернутый в пеленку камень, и тот, не заметив подмены, проглотил его как остальных детей. Ребенок же остался жив, был тайно взращен матерью и, возмужав, выступил против жестокого отца, победив его и свергнув с небесного трона. Он же заставил павшего исторгнуть обратно проглоченных братьев и сестер, а вместе с ними и камень, сохранивший ему жизнь…
Мужчина ненадолго замолчал, погрузившись в свои мысли.
– И что же? Все это записано на табличке? – прервала затянувшуюся тишину Мартина. Порциус Гиммель слегка вздрогнул, приходя в себя.
– А?… Нет. Здесь написано о прекрасной деве, чье имя скрыто покровом тайны и его нельзя произнести вслух. Гуляя по цветущему лугу, она подобрала камень, исторгнутый отцом богов, и в ее руках он пророс, подобно снопу колосьев. И так как этот камень находился в утробе Хроноса, ему была дана власть над временем, а дева стала его хранительницей… Вот, собственно, и все. Это лишь осколок…
– Вы так странно об этом говорите, доктор Порциус, – заметила девушка. – Но это всего лишь языческая сказка. У лэттов таких много, спросите старую Берту, и она вам расскажет десяток, о Перконасе и Аустре, о матерях природы, о раганах…
– Поверьте, моя госпожа, – с неожиданной горячностью перебил ее доктор. – Сказки, как вы говорите, зачастую бывают убедительней самой жизни, и люди в них верят, да, верят!
Он резко поднялся и принялся расхаживать взад-вперед. Мартина с беспокойством наблюдала за этими перемещениями, отодвигаясь всякий раз, когда Порциус задевал ее краями своей мантии. Она не понимала, что вдруг нашло на обычно спокойного и любезного доктора, и ей делалось не по себе от его резких жестов, странного бормотания и мрачных взглядов. Перед ней был совершенно другой человек, который выглядел, как доктор Порциус, носил его одежду, говорил его голосом – тем не менее, он не был ей знаком. Мартина поежилась, ей снова стало страшно. Она хотела уйти, но что-то ее удерживало. Она не могла этого объяснить и продолжала сидеть на месте, нервно теребя манжеты.
Наконец доктор как будто успокоился и остановился у стола, устремив пристальный взгляд на девушку. Теперь вид его был торжественным и печальным, слишком торжественным и слишком печальным для маленькой темной комнаты и той скромной аудитории, что в ней присутствовала. Но Мартина этого не поняла, она подумала только, что доктор Порциус собирается посвятить ее в какую-то страшную тайну – и невольно затаила дыхание. Хотелось ли ей быть посвященной или нет, девушка пока не решила, но ее любопытство было задето.
– Много-много лет назад один молодой человек, подобно вам, фрейлейн, смеялся над тем, что казалось ему выдумкой сказочников. Потом он вынужден был переменить свое мнение. Когда-нибудь я вам об этом расскажу… Страдания, выпавшие на долю этого человека, заставили его усомниться во всем: в себе самом, в законах, в справедливости… даже в Боге! Он был растерян и не понимал, чего хочет от него Всевышний, за что его подвергают испытанию, явно превышающему человеческие силы. Тот, о ком я говорю, захотел вернуть время, когда он был спокоен и счастлив, и Господь ему предоставил такую возможность.