Коммуналка 2: Близкие люди

Но это-то… это не спрячешь.

Первый крик расколол небеса. И кто-то сзади, кто-то любопытный или недоверчивый, а может, все и сразу, отшатнулся, закрывая уши.

Пускай.

Виктория поплотнее запахнула полы шубы и шагнула на снежную белизну.

— Осторожнее, — подскочил Пантелеймон Тимофеевич, приставленный к ней, пусть по бумагам значилось и обратное, будто бы она, Виктория, приставлена к нему. Не суть важно. Он подхватил под локти, не позволяя упасть. — Что ж вы так-то…

Больно.

Марево сгущалось, становилось плотнее, и вот уже люди позади Виктории ежились не от холода, но от предчувствия беды.

Послечувствия.

Беда давно случилась. Виктория не знает, ни когда именно, ни что тут произошло толком, но душу ее рвут слезы.

— Уходите, — попросила она.

— Нет, — Пантелеймон Тимофеевич вытащил из кармана шерстяные беруши. Будто они ему помогут. — Тут дороги нет, еще провалитесь.

И проворчал так, незло.

Не провалится.

Она… дальше не пойдет, ни к чему это. Людское горе само стекалось к Виктории, наполняя ее, переполняя. И когда показалось ей, что вот-вот треснет слабое человеческое тело, это горе вырвалось протяжным птичьим криком.

Она закрыла глаза.

И заплакала.

Кажется… кажется, люди вновь не устояли. Стало быть, кто-то из тех, приданных в сопровождение, запросит о переводе. Запросит, несмотря на двойной оклад и премии, на спецталоны и доступ к распределителю, на возможность получить квартиру по льготной очереди.

На… многое.

Она чувствовала, как тает тяжесть. Значит, недолго осталось. И быть может, кого-то сумеют убедить, скажут, что ко всему привыкнуть можно, что рано или поздно служба закончится, что места, подобные этому, не так уж и часто встречаются. Куда чаще проверки заканчиваются обыкновенным подписанием бумаг о том, что место признано безопасным…

Кого-то убедят.

Но все одно уйдут многие. Их было тоже жаль.

Она покачнулась, но упасть не позволили. Крепкие руки удержали, обняли, запахивая шубу, которая вновь раскрылась. Виктории сунули флягу с теплым сладким чаем и носовой платок.

— Спасибо, — сорванное горло болело, и к вечеру она вновь потеряет голос.

Пускай.

Пантелеймон Тимофеевич кивнул и, как ему показалось, незаметно смахнул струйку крови, выползшую из уха. Вот ведь упрямец. Этак и оглохнуть недолго.

— Что тут было? — Виктория не стала упрекать человека, которому была глубоко благодарна. Все-таки он не обязан был находиться рядом.

Наоборот даже.

А он взял и остался.

— Деревня. Асверы сожгли. Всех. И… — Пантелеймон Тимофеевич поежился. — Местные жаловались, что неспокойно тут. А место хорошее. Земли плодородные, луга… ну и вот. Послали.

Послали.

И сюда. И в другое место.

— На сегодня все, — она вернула флягу. — Если куда еще, то завтра уже.

— Целителя?

— Не стоит. Само пройдет.

Виктория оперлась на руку. А Пантелеймон Тимофеевич покачал головой. И сомнения его были странно ясны, понятны даже: дело они делали нужное, правильное, чего и он, упертый, отрицать не мог. Но правильность эта не помогала принять факт, что делала это дело женщина.

Слабая.

Хрупкая.

Такой бы в библиотеке работать…

…это он как-то сказал помощнику своему, и Виктория едва не рассмеялась: вот ведь, угадал. Только… в библиотеку ей, может, и позволят вернуться. В любую, какую она выберет, но потом, когда будут отпеты-очищены, отпущены слезами связанные души.

Когда это случится?

Она не знала. Да и страшно было признаться самой себе, но Виктории нравилась эта странная жизнь. Что вагон их, больше напоминавший обыкновенную квартиру, что города и городки, столь похожие и разные одновременно. И нынешний, в который вернулся конвой, встречал тишиной, блеклым светом фонарей да снегом.

— Завтра надо будет еще две точки проверить. Или одну, как выйдет, — Пантелеймон Тимофеевич сам принес ужин, зная, что после крика у Виктории сил на столовую не остается.

И вкусы ее изучил.

И…

Порой казалось ей, что во взгляде этого мужчины, мрачноватого, будто бы злого по первому впечатлению, мелькает что-то такое… особенное. И от этого сердце начинало биться чаще.

Пустые надежды.

Или…

…кто захочет связать жизнь с плакальщицей, от голоса которой окна бьются? Это не Эвелина, способная пением заморочить, это… боль.

— Спасибо, — Виктория приняла поднос.

Остановились не в гостинице, но на квартире, холодной, пустой, явно оставленной для особых гостей. И от холода этого Виктория куталась в шубу.

— Выезжаем утром? — надо было что-то сказать, но она не знала, что именно.

— Утром.

— Как… остальные?

— У Паньшина кровь носом идет. Целитель говорит, что эмоционально нестабилен, так что…

Она кивнула: значит, выбывает один, как минимум.

— А прочие ничего, вроде. Пообвыклись. Вы кушайте, а то ведь остынет.

Уха?

Откуда…

— Ребятки съездили.

Пока она спала?

А ведь уснула в грузовике, от усталости, истощения, и не помнит даже, как очутилась в этой квартире. Впрочем, Виктория и к этому привыкла, более не испытывая ни смущения, ни стыда. Принесли. В кровать уложили? Сапоги сняли?

Спасибо.

— А буженинка местная. И колбаски домашние. Там у многих родичи были, вот люди и благодарны.

Им. Не Виктории. Ее, странное дело, боятся. Хотя странно бояться обыкновенной женщины, у которой и оружия-то нет. Но поди ж ты… к солдатам подходят, и к Пантелеймону Тимофеевичу тоже, а ее сторонятся. Может, и к лучшему оно?

— Спасибо.

— Пожалуйста, — он не уходил. И это хорошо. Виктория не желала сегодня оставаться одна, а потому, набравшись смелости, спросила: — Может, вы тоже… или чаю?

— Поесть я поел, а вот от чаю не откажусь. Вы сидите, сидите, я сам. Сейчас, только пошлю кого за булочками. Хозяйка тут испечь обещалась…

Он ушел, и на кухоньке зазвенела посуда, разномастная, порой с трещинами и сколами. Но и пускай. Главное, что будет чай и разговор, может, до самого-то утра. И плевать, что велено ему приглядывать за Викторией, сейчас это не имеет значения.