Конь б?лый

– Чушь! – крикнул Войков. – Бога нет! Сказки все это!

– Чего ты орешь? – удивился Юровский. – Нету, есть – тебе-то что? Наше царство отсюда и строится без Бога, запомни, – погасил свет, и вдруг там, в темноте, призрачно возник широкий луг и лес на краю, и две лошади с казаками-конвойцами проскакали, охватывая в кольцо счастливого, смеющегося Николая Александровича и мальчика: так радостно, но уже не от мира сего бежали они навстречу друг другу…

Над травой плыл мокрый туман, звуки колокола, невесть откуда взявшиеся, донеслись издалека, словно сон…

Призрачный дом – бывшая дача управляющего – здесь решили переночевать Дебольцов и Бабин – стоял на отшибе, среди сада, владельцы уехали или их расстреляла новая народная власть, Бог весть.

Дебольцов проснулся первым: стройное пение ввинчивалось в мозг, низкие мужские голоса выводили будто панихиду: «Коль славен наш Господь в Сионе» – и, подчиняясь неведомому зову, полковник встал. «Слышите, ротмистр?» – «Что? – привстал Бабин. – Рассвет? Извините…» Храп стал еще сильнее. «Надо же… – подумал. – Сильный характер, все нипочем» И вдруг обнаружил – безо всякого, впрочем, удивления, что одет не в затрапезный костюмчик, выданный Бабиным еще на подъезде к Петербургу, а в гимнастерке, погонах, аксельбантах – справа, как положено, и даже Георгий – ведь избегал носить при Государе, все же сразу скажут: любимчик. Государя и так обсуждают – мерзко, несправедливо, зачем же добавлять? Между тем пение обнаружилось где-то совсем рядом, близко даже, вышел в сад, цвет листьев и травы был невсамделишный, какой-то чрезмерно зеленый, словно театральная декорация. Хотел вернуться и разбудить Бабина, но здесь увидел сквозь туман стройную человеческую фигуру: некто шел навстречу шагом легким, неторопливым, было такое впечатление, что и земли едва касается. Вот он выплыл из тумана, Господи Сил, да ведь это…

Шагнул навстречу. Царь стоял у куста, который был весь зелен, только одна ветка по-осеннему багровела, оттеняя бледное, белое даже лицо и белую же эмаль креста.

– Ваше величество… – проговорил одними губами. – А как же императрица? Дети?

Царь молчал, взгляд был вроде бы и живой и в то же время так устремлен куда-то в пространство, что поймать его никак нельзя было, и от этого леденела кровь. И вдруг он поднял правую руку, в пальцах зажат листок, сложенный вчетверо, протянул молча. Как не взять? Это нельзя было не взять, хотя уже и понимал Дебольцов, что видит перед собой совсем не живого человека, а только странный и оттого страшный отзвук. А пение было между тем все громче и громче, оно явно доносилось с улочки, на которой стоял дом, Дебольцов сделал несколько шагов, но теперь от Государя, или от того, что было его обликом, явственно донеслись слова: «Отвезут в лес, и положат на траву, и снимут одежду с убиенных, и все, что найдут, – разделят между собой. А тела бросят в дорогу…»

Дебольцов побежал. В спину ему, вдогон – последнее слово, тихо, как шелест травы: «Помни». Оглянулся. Там никого не было, рванул калитку, выскочил и замер в изумлении, чувствуя, как наползает страх: свершилось…

У покосившегося домика стоял, сияя фонарями, грузовик «фиат», за крышей шоферской кабины уже совсем высветлело, и оттого автомобиль смотрелся страшным силуэтом. Подошел на негнущихся ногах, встал на колесо…

Так и есть, ведь ожидал это увидеть: трупы, много, и так хорошо виден мальчик с двумя прострелами на груди, Государь – будто заснул, только кровь у рта и синие губы, черные веки… Остальные – вповалку, окровавленные, но лица мирные, словно познавшие последнюю тайну…

Звезды меркли и гасли, пение смолкло, и где-то совсем рядом прозвучал веселый голос Бабина: «Прекрасный рассвет, полковник!»

– Что? – пружинисто сбросил задубевшее тело с постели, за окнами вовсю щебетали утренние птахи, Бабин стоял на пороге и сладко потягивался, словно сытый домашний кот. – Какой… какой рассвет… – сбежал по ступеням крыльца – вон он, куст, ветка увядшая, этого же просто не может быть… – Идите за мной! – как боевой приказ отдал и пошел быстрым шагом таким знакомым ночным путем. В спину хлестнул удивленный голос: «Полковник… Стихи какие-то?» – вернулся, Бабин держал в руке сложенный вчетверо лист – тот самый:

«Пошли нам, Господи, терпенье…» Значит – не сон? Боже ты мой…

К забору подбежали одновременно. Вдалеке, у Ипатьевского дома, мельтешили всадники с винтовками, урчал грузовой автомобиль, а небо в створе улицы было желтым, неправдоподобным…

Оглянулся: дома, в котором ночевали, вроде и не было больше, или он вдруг повернулся другим своим боком. Из дверей же (никогда таких раньше не видел – тяжелые, словно врата ада) медленно-медленно выходил Государь с мальчиком на руках, за ним императрица, дочери, Боткин, замыкали трое слуг: горничная, повар и лакей. Лица у всех были спокойны, значительны, шаг размерен и даже величествен, все шли в туман…

– В грузовике трупы… – давясь произнес Дебольцов. – Там Семья. Все, все… – в бессилье закрыл лицо руками.

– Да… Да что вы такое говорите?.. – испуганно спросил Бабин. – Что за ерунда, полковник, вы же не дамочка нервная, прекратите!

Между тем «фиат» с горящими фарами и боковыми огнями был уже близко, следом скакал конный конвой.

– Я… все равно не верю, – вяло сказал Бабин.

Когда все скрылось в пыли, Дебольцов подошел к дороге. «Смотрите!» – крикнул он, Бабин осторожно приблизился и замер: кровавый след – багровый, пузырящийся – шел по колее, исчезая на глазах. «Это – они… – мелко-мелко закивал Бабин. – Полковник, не стану лукавить: я испуган…»

– Все кончено, Петр Иванович… – Дебольцов стоял с открытыми, остекленевшими глазами и говорил странным, будто не своим голосом. – Там шахты… Положат… Потом увезут. В пути «фиат» увязнет… Новой могилы… не найдут. И тогда их бросят в дорогу… Костер там… горит…

– Какой… костер… – Бабина трясло. – Вы… о чем?

– Я не знаю… – Дебольцов уже приходил в себя. – Все кончено…

По странному совпадению все так и произошло: скрыть убиенных в шахте Юровскому не удалось. Трупы снова погрузили в кузов и решили отвезти за город, на противоположную сторону, на Московский тракт. Там тоже были глубокие шахты. К пяти часам утра автомобиль миновал переезд на Горнозаводской линии железной дороги и въехал по проселку в болотистый Поросенков лог. Пушки уже грохотали вовсю, дни красного Екатеринбурга были сочтены. И когда уже казалось, что вот он – Верх-Исетский тракт, – слабый «фиат» заелозил гладкими колесами по непролазной грязи.

Юровский вывалился из кабины, прислушался и, уже понимая, что решение придется принимать здесь и немедленно, закричал дурным голосом:

– Толкать! Всем толкать, мать вашу…

Спешились, скользя и падая в грязь, напряглись, упираясь что было мочи в задний борт, но колеса – словно в насмешку сделанные без единой риски – проворачивались, издевательски плеща грязью и мелкими камнями в лица.

– Не взять здесь, Яков Михайлович, – зло выкрикнул шофер, – силенок всего ничего, а груз какой? Отъелись на народной-то крови!

– Складывайте костер, – приказал Юровский. – Остальным рыть яму – прямо у борта. Торопись…

Солнце стояло высоко, когда догорел костер с двумя телами и побросали в яму остальных. Все тот же неугомонный шофер удивленно принюхался: «Товарищи, они не воняют, святые, что ли?» – «Заткнись», – посоветовал Юровский недобро, один из конвойных ухмыльнулся, раздумчиво сказал: «Вишь, Яков, я царицу за п… потрогал, теплая еще была. Кабы не революция – поди и не пришлось бы, оттого и получается: не зря мы жили!»

Принесли кислоту, но прежде, нежели поставить банки на трупы, приказал Юровский разбить лица покойных прикладами.

– Никто, никто не должен опознать их! – надрывно кричал обомлевшим сотоварищам. – Спрятать, спрятать надо, мудачье вы неотесанное, если сибирцы их найдут и опознают – какой урон лично товарищу Ленину и делу нашему, бей, круши, доктору вон врежь и девкам, царишке, царишке, сучьему кровососу, да не жалей, не жалей ты!

Били не жалея, сверху казалось, что молотьба идет или ковка по железу – хруст глухой стоял…