Континент Евразия

* * *

Устоявшемуся европейскому быту противостоит разрушение, формирование быта. "Позднему" капитализму противостоит эпоха "первоначального накопления". Парламентскому строю противостоит "деспотизм". Таковы реальные формы, в которых совершается выход России из рамок европейской культуры, ее выпадение из них… Когда-то при виде расстояния, отделяющего Россию от Европы, говорили об "отсталости". Теперь, в основном и важнейшем, не об "отсталости" идет речь, но о возникновении разрыва между плоскостями, в которых движется Россия и Европа, об отделении, противопоставлении русской судьбы судьбам Европы… Из коммунистической "европеизации" вырастает стихийная "варваризация" России. И чем глубже новоявленное "варварство", тем неуклоннее, яснее раскрывается подлинный "стиль", подлинное знамение эпохи — знамение обособления и выделения внове являющейся культуры на фоне ослабления, оскудения все еще властвующих культур… Пусть эта, ныне выделяющаяся культура именно теперь попадет под внешнее господство других: обстоятельство это, заостряя противоречия, способно ускорить события… Пусть суждены испытания и тяготы тому, на чью долю выпадает ныне наследовать мир; испытания и тяготы не ослабить, но усилить призваны пророческий смысл происходящего…

III

В судьбах русской революции вскрываются и действуют стремления и умыслы, связанные с преемством "просветительства-обличительства", которое в то же время есть преемство "европеизации". В глубинах душевных звучат и свидетельствуют заветы иного и русского преемства. И — это преемство Церкви и Веры. В его лучах ощущается по-новому история и жизнь.

История не "дается", но "творится". Чем шире просторы, открывающиеся ныне перед Россией, тем больше ответственность, лежащая на каждом соучаствующем в русской культуре. Сами по себе изменения объективной обстановки еще не решают вопроса. Наследовать мир надлежит не жребием неустранимой судьбы, но собранным ясным деланием, достоинством души перед Господом; не о наследстве меча и богатства свидетельствуют откровения и слова, но о наследстве вдохновений и водительства, доле пророчицы, ясновидца, зовущих, ведущих мир…

Сколь ни бездушны и сколь ни поверхностны построения Шпенглера, в "синхронистических" таблицах его "Untergang des Abendlandes" заключается доля дознанной правды. Есть нечто убеждающее в сопоставлении, в качестве исходных моментов исторических циклов, религиозного творчества греческой "эпохи веры" гомеровских поэм, духовного напряжения первохристианства, богословского творчества романо-германского средневековья; с другой стороны, есть нечто подлинное в сближении поздней материалистически-этической философии стоицизма с фатализмом позднего Ислама и с современным "этическим социализмом"… Вопрос ставится определенно и резко: в ком желаем найти предвозвестника пути: в стоических ли философах или богословах первохристианства? в язычестве ли, разлагаемом материализмом и неверием, или в религиозном порыве созидаемой Церкви?.. Преемство русского просветительства-обличительства тяготеет к первому, в творениях наших "светских богословов" веет дыхание Второй. Наша воля и наше сознание поставлены пред лицо испытаний. И этим испытанием — не судьбой экономической, политической — определится доля России… В результате сплетения побуждений, возможностей, сил выпадет исторический выбор… Каков он будет — на то воля Божья. В пределах судьбы человеческой есть показания и признаки, что не безверие, но Церковь возобладает в судьбах народных. Заложенное в большевизме торжество неверия и материализма протекает не благодаря, но вопреки духу лучших сынов народа. Наиболее творческие его сыны принадлежали не к преемству материализма и неверия, но к преемству православного учительства. Не деятельностью "просветителей-обличителей", но в значительной мере литературными вдохновениями "светских богословов", вроде Гоголя и Достоевского, создана мировая слава русской литературы… И не кустарные мудрствования народников, и не произведения начетчиков от марксизма, но воззрения славянофилов и Соловьева являются наиболее живыми и напряженными, наименее поддающимися "тлению" достижениями русской историософской и философской мысли. Но Гоголь и Достоевский, Соловьев и славянофилы возникли не в пустоте; в истоках творчества они рождены и питаются глубинами народной стихии. Может ли русский народ оставить без воплощения начала и чаяния, в которых выразилось высшее напряжение народного духа?.. Грехи и ошибки неизбежны и многи. В жизни народа, одаренного размахом духовных исканий, они, быть может, по особому неизбежны и особенно многочисленны. В настоящее время, в грехе и блужданиях, русский народ подошел к пределу последнему. Но в этом, верим, залог возрождения. Ибо поистине должна ужаснуться душа. И на путях преодоления и просветления вслед за высшим торжеством неверия возникнет высшее возобладание

Веры; вслед за триумфами "обличительства" идет торжество Православия.

IV

Имеет важность установить, к чему должен стремиться, чего должен хотеть поборник России как "мира нового".

Не в отрыве от здешнего обретается достояние; но в сочетании напряженного здешнего делания с утверждением мира духовного, в котором делание это, получая отведенное обширное, важнейшее место, преклоняется, подчиняется целям Высшего Царства. Только деланием, экономическим и административным, можно среди испытаний, ниспосланных Господом на Россию, воссоздать и укрепить нарушенный лад жизни, общественной и частной, вспомнить и осуществить слова "о лете Господнем благоприятном"… В выборе технических средств, в достижении подобных целей было бы неправильно и вредно сторониться достижений и средств, выработанных опытом Запада… Разрыв исторических плоскостей сказывается не в области техники; он сказывается в области отношения к технике, в области оценки значения делания экономического и политического. Для мировоззрения, не приемлющего теорий исторического материализма, очевидна возможность существования при тождественном техническом строе разных общественных укладов и разных идеологий. Проблема исторических эпох есть проблема идеологическая. И principium individuationis новейшего западно-европейского мира заключается, в наших глазах, не в том развитии, которое получили в нем техника, хозяйство и управление, но в идеологическом значении, приписанном экономике и политике. Это значение сводится к следующему:

1. В области суждений о сущем устанавливается и утверждается, что все существующее в мире человеческом, в том числе и духовные ценности, суть надстройка над базой, экономической или политической. Первый вариант воззрения явственно сказывается в философии экономического материализма; второй, хотя и менее ясно выраженный, заключен в психологии "воинствующего политицизма".

2. В области суждений о должном выставляется положение, что проблема человеческого "счастья" затрагивается и разрешается исключительно в пределах устройства экономического и политического.

Этим суждениям поборник России как "мира нового" имеет противопоставить взгляды "подчиненной экономики" и "подчиненного права":

1. Основная посылка философии "подчиненной экономики" и "подчиненного права" гласит, что причины, касающиеся хозяйства и государственно-правового устройства, имеют ограниченную область приложения. Важнее всего, что из этой области изъемлются "высшие", "конечные" ценности… Экономический материализм являлся попыткой утвердить эти ценности в области и понятиях хозяйственной жизни; марксова трудовая теория ценности сводилась к "обожествлению" физического труда. Воззрение воинствующего политицизма обрело те же ценности в "правовом государстве", "демократическом" строе. Сколько бы ни называли себя создатели этих учений деятелями, поборниками "науки", они являлись метафизиками, и притом метафизиками метафизики "злой": ибо то, что от "нижних", они допускали в мир "высший", из чего истекло угасание духа; и не только это, но и заблуждения в сфере эмпирической науки — допуская понятия хозяйства и государства в сферу "высшего" мира, они вносили в экономическое знание, в государство и правоведение элемент разрешения основных, "конечных", вопросов существования, вопросов, неразрешимых иначе, как на путях метафизики; однако же, деятели "науки", они желали и здесь усмотреть эмпирические "причины". Тем создавалось причудливейшее смешение эмпирики и метафизики, подлинное извращение науки, как учения эмпирического… Только признанием ограниченности круга воздействия экономических и политических причин, отказом от разрешения в них "конечных" вопросов существования утверждается возможность последовательно-эмпирического хозяйственного и политического знания. Только изгнанием экономики и политики, торгующих во храме, больно бьющим бичом из мира "высших" создается простор для "благой метафизики". "Благая метафизика" — это сфера, где находятся в установленном равновесии миры "высших" и "нижних", религиозно-философской ценности и экономического и политического действия, где хозяйство и право утверждены во всей широте жизненного значения, но где, в отношении к ценностям "конечным" и "высшим", хозяйство и право суть ценности "подчиненные"… "Благая метафизика" — это область, где царствует мера, столь чудесно и вдохновенно преисполняющая относящиеся к "высшим" и "нижним" откровения учения Евангелия…

2. Философия "подчиненной экономики" и "подчиненного права" предполагает признание, что исключительно в области религиозной может быть разрешена — поскольку она вообще разрешима! — проблема человеческого "счастья". Благополучие хозяйственное и государственное есть не более как условие, само по себе бессильное разрешить проблему…

Воспринимая воззрения "благой метафизики" или, что то же, проникаясь взглядами "подчиненной экономики" и "подчиненного права", мы поставляем себя в традицию русского религиозного творчества: действие в хозяйстве и государстве разрешается и освещается озарением религиозным… Религия, призванная в живом единстве питать, преисполняя смыслом, совокупность социального бытия, не может быть мертвенной схемой, вынуждаемой Разумом формулой Богопризнания… Религия есть исповедание догматов; она исполнена чувством их значительности и смысла; она — живое чутье Богооткровения, выделяющее главное от неглавного, но твердо держащее все. Религия — это трепет, трепет души перед Господом, трепет почитания перед Символом, Таинством, даже знаком имени Христа… Религия — единство, сопрягающее живых и мертвых, прошлое, настоящее и будущее. В свете религии познается национальность; в нем "святая Русь" ощущается как "предыстория" религиозное борение XIX века — как начало, осуществляемое во времени трудном; и познается, что напряжением и верой больше дано свершить впереди…

ЕВРАЗИЙСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ РУССКОЙ ИСТОРИИ

Евразийство есть идейное движение, возникшее около 1921 года в среде тогдашнего младшего поколения русской интеллигенции. Оно стремится подвергнуть пересмотру основные представления относительно хода русского исторического развития. Евразийство породило значительную историческую литературу, но и встретило многочисленные возражения со стороны старшего поколения русских историков. В исторической области оно сосредоточивает свое внимание на объяснении возникновения Российской империи XVIII–XX веков и сменившего ее Союза советских республик.

Какие стороны исторического прошлого подготовили возникновение каждого из этих явлений? Каковы исторические традиции, которые в них воплощены? С целью ответить на эти вопросы евразийцы высказываются за решительное расширение тех рамок, в которых трактуются проблемы русской истории. Они считают необходимым русскую историю расширить до рамок истории Евразии как особого исторического и географического мира, простирающегося от границ Польши до Великой китайской стены. Евразийцы уделили исключительно большое внимание определению географических особенностей этого мира — срединного мира старого материка — в их отличие от географической природы его западных (Европа) и южных (Азия) окраин.

Наиболее бросающейся в глаза чертой в характеристике этого мира является флагоподобное, т. е. на манер полос в горизонтально подразделенном флаге, расположение в нем основных почвенно-ботанических и климатологических зон…

В пределах этого мира испокон веков существовала тенденция к культурной и политической унификации. История Евразии в значительной мере есть история этих тенденций. Наличие их весьма характерно отличает историю Евразии от истории Европы и Азии, гораздо более раздробленных в политическом и культурном смысле. Названные тенденции сказываются уже в пределах медного и бронзового века, в течение которых вся евразийская степная зона, от причерноморских степей до восточно-сибирских, была занята культурами "скорченных и окрашенных костяков" (названных так по типу погребений). Уже тогда резко обозначилась специфическая связь между культурами евразийской степной и лежащей к северу от нее евразийской лесной зоны, тесная связь, весьма отличительная для названных выше тенденций к унификации. В более позднюю эпоху, уже в пределах железного века, основными фактами истории Евразии было существование скифской и гуннской держав — с теми эпизодами, которые их окружают и отделяют друг от друга…

Дальнейшим большим фактом общеевразийской истории было образование и расширение Монгольской империи. В промежутках между "гуннской" и "монгольской" эпохами евразийской истории упомянутые выше унификационные тенденции запечатлены в истории авар, турок и т. д. На основе детального рассмотрения названных выше фактов евразийцы приходят к заключению, что в течение первых тысячелетий известной нам истории Евразии русское (восточнославянское) племя стояло в стороне от большого русла евразийской истории, хотя основные события ее и отзывались на нем непосредственно. Так называемая Киевская Русь возникла на западной окраине Евразии в эпоху временного ослабления общеевразийских объединительных тенденций. Однако почва, на которой она развивалась, была в значительной степени той же почвой, на которой в свое время росли и действовали скифская и гуннская державы. На это, ранее евразийцев, указал М. И. Ростовцев. Монгольским завоеванием Русь была втянута в общий ход евразийских событий, в дальнейшем выяснилось, что северо-восточная ее часть, в лице Руси Московской, способна к выявлению такой силы и духовного напряжения, которые делают ее наследницей монголов и позволяют этому оседлому народу принять на себя общеевразийскую объединительную роль, которую до сих пор выполняли, в пределах нашего видения, исключительно степные, кочевые народы. Вместе с ослаблением Золотой Орды произошло, по выражению Н. С. Трубецкого, "перенесение ханской ставки в Москву". Скифский, гуннский и монгольский периоды общеевразийской истории были продолжены периодом русским. Сказанное позволяет наметить те исторические преемства, наличие которых способствовало возникновению русского государства в его очертаниях XVI–XX веков. По мнению евразийцев, прослеживание этого преемства в его скифском, гуннском, монгольском этапах и промежуточных звеньях имеет для русского историка не меньшее значение, чем изучение собственно русской истории.