Копья летящего тень. Антология

***

Я недовольна своим именем. Это звучит так банально, так обыденно: Таня! Еще хуже обстоит дело с моей фамилией: Репина. Как будто недостаточно того, что эту фамилию носил один великий художник — так еще и мне приходится…

***

Сегодня Горбун мучил собак. Разломив оставшуюся от обеда котлету, он давал каждой дворняге по кусочку, а потом незаметно колол в бок иглой от шприца и при этом непристойно хохотал.

— А ты воткни иглу в котлету, — посоветовала ему стоявшая рядом Бабка. — А то этих шалав слишком много развелось!

Горбун с признательностью посмотрел на Анфису Степановну. Бабка иногда давала дельные советы.

В следующий раз, когда Горбун отправился кормить собак, я тайком пошла за ним.

Дворняги грелись на солнце среди прошлогодней листвы и готовых вот–вот расцвести одуванчиков. Всего собак было пять, и среди них — моя Юшка.

Горбун шел прямо к ним, засунув руки в карманы больничной пижамы.

В карманах у него что–то было.

Игла?

Спрятавшись за одноэтажную каменную пристройку, я, предельно сосредоточившись, приказала Горбуну выбросить из карманов все, что там было.

Горбун внезапно остановился. Видно было, что он не понимает, в чем дело. Его кто–то позвал? Он принялся неуклюже поворачиваться из стороны в сторону, высматривать кого–то… Потом снова засунул руки в карманы, порылся там и наконец выбросил все на траву — брезгливо, с каким–то даже, как мне показалось, омерзением.

Я снова мысленно сосредоточилась на нем. «Пошел прочь, прочь! Живее!» — мысленно произнесла я, высовываясь из своего убежища. И Горбун побежал — неуклюже и немного вприпрыжку, свесив почти до земли длинные, как у гориллы, руки с широкими ладонями, оттопырив от усердия нижнюю губу. Он бежал и бежал, с обезьяньей ловкостью перепрыгивая через подстриженный кустарник и низкий штакетник, бежал в сторону приемного отделения, на другой конец больничной территории.

Я громко смеялась, стоя за углом, но Горбун меня не слышал.

Наконец я вышла из своего укрытия, чтобы посмотреть, что же выбросил этот прохвост.

На зеленой молодой траве лежали небольшой газетный сверток, спичечный коробок и котлета, в которой я без труда обнаружила сломанную иглу от шприца.

Я была в бешенстве! Я с трудом удерживалась от того, чтобы не послать ему вдогонку приказ.

Бросив котлету со вставленной в нее иглой в мусорный бак и плотно прикрыв его крышкой, так что туда не смог бы пролезть даже котенок, я пошла на освещенный весенним солнцем пустырь, где лежали собаки. Приоткрыв глаза, Юшка завиляла хвостом. Глаза ее больше не гноились. Пристроившись рядом с дремлющими животными, я рассеянно ощупала газетный сверток. Это была газета с самым идиотским и дебильным названием, которое только можно было придумать: «Мое!» И это была сама популярная газета в городе. Из газеты «Мое!» Горбун делал себе самокрутки — я заметила это, зайдя как–то в курилку (дело в том, что туалет в корпусе был общим, с двумя кабинками, мужской и женской, и одним–единственным умывальником, возле которого мужчины обычно курили, сплевывая туберкулезную мокроту в покрытую ржавым налетом раковину). Но у меня не было такого предчувствия, что в газету завернута махорка. Я задумалась. Что бы там могло быть? Мои пальцы, ощупывающие со всех сторон сверток, давали мне информацию о чем–то мне совершенно неизвестном, чего я никогда в жизни не видела и не держала в руках. Какая–нибудь отрава? Приманка для мышей и крыс?

Повернувшись спиной к собакам, чтобы, не дай Бог, не обсыпать их какой–нибудь дрянью, я осторожно развернула газету.

На траву вывалилась пачка сложенных вдвое, красивых, зеленых американских бумажек.

Никогда до этого я не видела долларов!

Сумма была приличной, около двух тысяч. И я испугалась, что бывало со мной крайне редко. Я похитила чужие деньги!

Первой моей мыслью было догнать Горбуна и вернуть ему сверток, а еще лучше — незаметно положить его в карман. Но меня отвлекли собаки: две из них, самые толстые и старые, настойчиво обнюхивали спичечный коробок, валявшийся на траве. Было ясно, что им нравился этот запах. Одна из собак, зажмурившись от удовольствия, провела щекой, словно ласкаясь, по коробку и принялась радостно валяться по траве, урча и повизгивая.

В спичечном коробке оказался какой–то белый порошок. От него исходил слабый, совершенно незнакомый мне запах. Одна из собак чуть не выбила у меня из рук этот коробок, ткнув в него носом. Я быстро закрыла его, завернула в обрывок газеты. И тут я снова вспомнила про иглу, и в моих глазах появилось злое зеленоватое пламя.

***

Наступил кефирный час. Все загремели стаканами и кружками, выставляя их на поднос. Санитарка–раздатчица уже тащила с кухни наполненное до краев ведро. Горбун тоже поставил свою кружку — такую же облупленную и нищенскую, как и у меня, эмалированную кружку. Я подошла и незаметно бросила щепотку белого порошка в его посудину. Пусть попробует! Глаза мои злорадно сверкали, когда раздатчица принялась разливать кефир. Сев на подоконник возле досаждавшего мне с утра и до вечера телевизора, я принялась медленно пить. Горбун пил стоя, потом попросил налить ему еще. Мои глаза отсвечивали зеленым.

И тут началось то, на что я, не признаваясь себе в этом, и рассчитывала. Корчась в судорогах, Горбун повалился на пол, на губах у него выступила пена…

Мне всегда нравилось сидеть на подоконниках.

***

Этот случай наделал в больнице много шума. Белый порошок в кефире оказался сильным наркотиком. Этого и следовало ожидать, судя по реакции собак, так что теперь осталось только проследить, какие «злачные места» посещают дворняги. Мне было очень жаль этих добродушных и доверчивых животных, ведь самая выносливая собака, регулярно нюхающая наркотик, «сгорала» в течение года.

И долго ждать мне не пришлось: уже на следующий день собаки показали мне путь в притон.

Между гаражами и мусорными баками зиял спуск в какую–то подземную нору. Крутые каменные ступени, проем, в котором когда–то была дверь, остатки кирпичной кладки, небольшой холм, заросший травой… Лет тридцать назад здесь был погреб столовой, но потом все пришло в запустенье, подземное сооружение стало никому не нужным и о нем забыли. Подвал этот был настолько мрачным и неприглядным, что все обходили его стороной, словно какое–то зачумленное место.

Собаки привели меня прямо туда и побежали как ни в чем не бывало по зеленым от мха и плесени, выщербленным ступеням вниз, в темный, зияющий провал. Прислонившись спиной к деревянному флюорографическому вагончику, стоящему там без дела, я прислушалась. Мне показалось, что под землей кто–то был. И я решила подождать.

Примерно через полчаса из подвала вышла Бабка.

Во время обеда я ехидно спросила ее:

— И что же вы делали сегодня утром в подвале, Анфиса Степановна?

От неожиданности Бабка чуть не поперхнулась супом.

— В каком… подвале? — настороженно, но с угрозой в голосе, спросила она.

— Сами знаете, в каком… — с вызовом ответила я.

Злобно глядя на меня из–под вороха платков, Бабка молчала.

— Заседание богомольного клуба? — продолжала злорадствовать я.

Неизвестно, к чему привел бы этот разговор, если бы в палату не привели новую пациентку — вернее, принесли… Девушка примерно моего возраста, с пышными, светлыми волосами. Ее принесли на носилках и положили на кровать по соседству со мной. Ее глаза были закрыты, бледное лицо покрыто испариной. Судя по всему, ей было очень плохо.

Нам сказали, что у нее диссимулированный туберкулез, что воспалением охвачены оба легких, бронхи, горло и что процесс вот–вот перейдет в менингит. Такое плачевное состояние новоприбывшей вызывало у остальных обитателей палаты (кроме меня, разумеется, потому что я была уже здоровой) тайный вздох облегчения, поскольку у них дела были намного лучше.

Эта девушка не могла ни есть, ни пить, ни разговаривать. Она просто лежала под капельницей и умирала.

Как могло это юное существо дойти до такого состояния?