Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Может, они выполнили слово, и сказали всем — там — чтоб оставили меня в покое? Или — обиделись, что я приехал проверять, правду ли они сказали? Но я ведь не их, а себя проверял.
И вообще — зачем они приходили ко мне тогда? Чтобы доказать, что не весь человек исчезает со смертью, что тело можно зарыть в землю, сжечь, а личность, дух остается?
Ведь ничего же в мире не бывает зря, просто так: все — для кого–то и для чего–то.
Как Сизиф, целый день поднимал я эти камни–вопросы на гору истины, и от самой вершины они снова и снова скатывались к подножию.
Сизиф? Да, конечно, все мы, пока живы — Сизифы, и обречены на вечный поиск и
В понедельник вечером, прервав ставшую ненужной командировку, я уехал в Москву отвечать на основной вопрос философии.
И, кажется, ответил на него утвердительно.
Кажется…
Но теперь каждый вечер умышленно просматриваю сводки по суициду — вдруг кто–либо из них еще объявится и расскажет: как там у них, в их городе, кто они, и почему — там?
Это так важно для нас, которые — здесь, в своих городах, для временных Сизифов вечного вопроса.
1991
ПРОМЕЖУТОЧНОЕ ВРЕМЯ
До того самого момента, когда Воронцов исчез, мне казалось, что я знаю о нем буквально все. Да и как иначе, если мы знакомы со школьных лет, вместе учились в университете, в один день женились, и до самой последней встречи с ним вместе работали в университете и на телевидении. Правда, он давно уже стал профессором, а я все еще ходил в доцентах, он придумал свою авторскую передачу, а я лишь связывал воедино разрозненные сюжеты. Но тридцать лет вместе — это все–таки срок. Однако, только после его странного, необъяснимого, загадочного исчезновения я понял, что Воронцовых было два, а может, и три. Повинуясь воле его матери, я целый месяц копался в многочисленных воронцовских бумагах в надежде понять случившееся. И, вчитываясь в его письма, дневники, пометки на полях книг, мне, кажется, удалось увидеть тень ускользающей истины.
Хотя и сейчас, когда я пишу эти строки, меня не покидает ощущение, что один из этих Воронцовых стоит за моей спиной и внимательно вчитывается, чтобы тут же вмешаться, если я напишу неправду о нем.
***
Воронцову всегда казалось, что он умрет осенью. Так было бы, по его мнению, справедливо.
И потому, что осень — любимое время года, и потому, что это по–людски: свозить дочку на летний отдых, помочь маме, завершить дела, и — умереть.
А летом — обидно. Все в отпусках, в разъездах, да и жара.
Хотя, с другой стороны, все вернутся после отдыха, станут звонить, а им: нет его, помер. И никто не поверит, потому что люди так устроены — пока сами не увидят, не поверят.
Сорокалетний Воронцов брел по парку, лениво поглядывая на старые деревья, на спрятавшиеся за ними парочки, на молодых бабушек с колясками, на тетенек, выгуливающих собак, на резвящихся подростков, издали похожих друг на друга из–за одинаковой джинсовой одежды…
«Впрочем, кто это — все? Кому ты нужен, Воронцов? Маме, дочке, одному другу и одной женщине. Все. Остальные — бывшие.
Бывшие любимые и бывшие влюбленные. Друзья, приятели, собутыльники, попутчики — десятки, а может, и сотни бывших.
Хотя, теперь это не имеет ровным счетом никакого значения. Не играет никакой роли. Смерть — дело интимное, ты да Она, остальные не при чем.
Как странно мелочи побеждают человека. Как мыши — слона. Поодиночке — безопасные, а соберутся вместе —
и одолеют, перегрызут сухожилия. Осядет махина, упадет — и все, уже ей не подняться.Кажется, еще недавно был счастлив. Потом помнил, как это — быть счастливым. Потом помнил ощущение. Как в песенке: плащ на гвозде, гвоздь, дырка от гвоздя, память об этой дырке…
Теперь стараюсь вспомнить, каково оно, не само счастье, а хотя бы желание его. И — не могу. Забыл.
Что случилось? Что произошло? Что же сумело тебя так забить, исковеркать, измочалить, загнать?
Ну, думай, думай, Воронцов! Это не им надо, а тебе. Другого времени у тебя уже не будет, потому что тебя самого не будет.
Не теряй Божье время, пойми, разберись.
Господи, да все же так просто! Мыши собрались в стаю. Если их по именам называть — такая мелочевка полезет: ну, бездомным оказался на десяток лет, ну, занимался черт знает чем вместо любимого дела, ну, диссертацию зарубили по глупости, ну, вразнос пошел так, что брызги летели — стыдно вспомнить, в грязи весь, ну…
Этих «ну» десятка два наберется. Количество перешло в качество.
Когда–то в университете ты, Воронцов, никак не мог понять этого перехода. Теперь–то понял, дошло?
Где твой юмор, твои шуточки–прибауточки, песенки–частушечки, смех–хохот, признания–лобзания, блеск в глазах?
Где франтоватые костюмчики, надраенные башмаки, атасные галстучки?
Все — по боку, без интереса. Пес облезлый, вот ты кто, Воронцов. Если что и осталось — так это слова. Правда, раньше–то они свеженькие были, потому как в душе росли, цвели, тут же срывались и преподносились — благоуханные, с капелькой сока на стебле, с запахом зелени. А теперь — гербарий засохший. Сено.
Кто не знает этого твоего фокуса со словами — верит. А тех, кто знает, ты теперь молчанием встречаешь, потому что тебе самому противно на это сено смотреть.
Повеситься бы, и делу конец. Так ведь нельзя. Хочется, а нельзя. Бог не позволяет, вера. Ничего, недолго уже осталось.
Вот, говорят, есть для смерти причина, а есть повод. Все на повод обращают внимание, потому что он — на поверхности, он — последний по времени, самый заметный.
А что повод без причины.
Так, пустячок. Ерунда. Глупость.
А причины я, между прочим, по именам знаю. Простые такие русские имена — женские и мужские. За каждым — человек. А в человеке — причина твоей смерти, Воронцов.
По причиночке — в каждом. Или — по причинище. Но это уже не важно. Ты же у нас Дон Кихот, Воронцов, чистюля, ты имена называть не станешь — а вдруг кому больно будет?
Кому?! Дурила ты. Через месяц о тебе никто и не вспомнит, кроме мамы. Разве что так, к случаю.
Вот и лето… У Пугачевой песенка такая была когда–то: «Лето, ах, лето…» Помнишь, как сорокалетняя женщина напевала эту песенку, готовя тебе утром кофе в чужой квартире, в которой вы провели всю ночь?
Еще бы тебе не помнить, тогда тебе было двадцать пять. Тогда ты умел быть счастливым круглосуточно, даже во сне. Тогда в твоей голове не было такой вялой серой паутины, как теперь.
Куда все подевалось? Интересно, куда вообще исчезает энергия счастья?
Ну вот, самое время для таких размышлений. Ты еще трактат сядь писать — гляди, и растянешь свою агонию года на два, мазохист доморощенный.
Нет, все–таки интересно — ведь было же все: и любовь, и надежды, и планов громадье, и желаний — воз с прицепчиком, корзина незавязанная. Куда исчезло–то? Как испарилось? Во что, по законам физики, трансформировалось?