Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
— А ведь Ленин умер, — не обращая на нее ни малейшего внимания, зажав в руке вилку, с вызовом произнесла я, — давно уже умер, а вы этого не заметили!
— Ну и что? — с досадой оборвал меня Виктор Лазаревич. — Что ты в связи с этим хочешь нам сообщить?
Всех забавляло мое идиотское выступление, и пора уже было кончать, еда остывала в тарелках, шампанское теряло игристость. Взглянув для воодушевления на Лилиан, я рявкнула на едином дыхании:
— Трупу место на кладбище!
— Ура, — мрачно констатировал Виктор Лазаревич, — советую тебе посетить с пионерской экскурсией мавзолей.
Виктор Лазаревич смотрел на меня не только с досадой. «Еще одно такое выступление, — подумал он, — и я перестану пускать ее сюда». Разумеется, кроме него самого никто не мог сообщить о моем поведении начальству, но, тем не менее… Что позволяет себе эта Лиля Зенина? Кто она такая? Лаборант кафедры философии.
Виктор Лазаревич мысленно представил себе мой двадцатисемилетний жизненный путь. Средняя школа с золотой медалью. Ладно, допустим. Поступление на физический факультет университета. М–м–м–м–м… Статья в каком–то философском сборнике. О природе физической реальности. Галиматья! Благосклонность со стороны профессора Пахомова? Чушь! Пахомов верит в телепатию — какой он после этого ученый? И вообще он, кажется, уже умер… Не мешало бы начальству разобраться с этой Лилей Зениной.
Чай пили в саду. Виктор Лазаревич вытащил из сарая огромный трехведерный самовар, наколол щепок, раздул горящие угли. Всему этому он научился у Ивана Ивановича, большого любителя самоваров, сундуков, икон, резных ложек и прочей русской экзотики. Любовь Ивана Ивановича к русскому квасу, блинам и щам была такой великой и стойкой, что в сравнении с ней уничтожение маленькой, ничем особенно не примечательной речки Воронеж было событием незначительным и будничным. Можно подумать, что он уничтожил только одну эту никчемную речушку! И когда другие любители русского кваса спрашивали у Ивана Ивановича в тесном кругу — например, во время патриархально обставленной охоты на кабанов, рысей и лосей, — почему его единственная дочь Маша вышла замуж за еврея, Иван Иванович с достоинством отвечал, что, во–первых, Маша вышла замуж за декана и за будущего доктора наук, а во–вторых, Виктор Лазаревич русский и к тому же патриот.
И теперь, возясь в саду с допотопным самоваром, Виктор Лазаревич с удовлетворением думал о своем тесте, так ловко устроившем ему не только смену фамилии, но и смену национальности. «Старый прохвост, — усмехался он про себя, — он не только ухитрился перегородить плотинами все местные речки и речушки, он еще сумел выжать идею национального патриотизма из отработанной и никому не нужной уже идеи технического прогресса…»
Самовар пыхтел, как в добрые старые времена, крепкий чай отдавал дымком, над головами гостей висели спелые антоновки.
— Папуля, — лениво произнесла Маша, одетая во все голубое, под цвет ранних сумерек, — принеси какую–нибудь музыку!
«Папуля» в свою очередь кивнул Венсану, и тот принес на веранду магнитофон и две большие колонки. Густая листва приглушала слова французских песен…
— Ретро… — многозначительно произнес Виктор Лазаревич, поднимая тонкий бокал из цветного хрусталя. — За твои поэтические успехи, Лилиан! Я читал в местной прессе твои стихи. За твой дебют!
Лилиан фыркнула и отвернулась. «Лучше бы он обольщал эту француженку, — подумала она. — И как его только угораздило напороться на эти два моих худосочных сонета, попавшие в молодежный отдел газеты?»
— Да, Лилиан, — подхватила Марина. — Сколько же тебе заплатили?
— Мне ничего не заплатили, — покраснев, соврала Лилиан.
Из густо–синих сумерек прорезался тонкий месяц, тревожа устраивающихся на ночлег птиц, и Маша позвала всех в библиотеку, намекнув, что Лилиан будет «музицировать». Неслышно проведя ладонью по клавиатуре, Лилиан вздохнула, и откуда–то, словно воспоминанье, пришла шопеновская мазурка. Я смотрела на нее, сидя в самом темном углу, возле круглого, заросшего водорослями аквариума, и думала: «Что несет в себе Лилиан в наше безвременье коммунистической лирики? Что она приносит в мою жизнь? Из какой она страны — из заоблачных замков сумасшедшего Чюрлениса или из несуществующей больше Киммерии?» И Лилиан играла, задавая мне безмолвные вопросы, улыбаясь Шопену, находясь бесконечно далеко от этой застланной коврами библиотеки, от Маши, от всего этого окружения.
— Лилианчик… — шепнул ей Виктор Лазаревич, пьющий на диване коньяк, — я твой поклонник номер один…
— Идем! — вдруг сказала Лилиан, резко убирая руки с клавиатуры и поворачиваясь ко мне.
В саду пели сверчки, с веток срывались, шелестя листвой, яблоки и стукались об землю. Сорвав наугад несколько виноградных ягод, Лилиан захлопнула калитку.
9
Тропинка ведет от двери комнаты к столу, заваленному пыльными трупами великих философов, а дальше идет ответвление к кровати, застеленной
черно–белым пледом, таким же пыльным, как и все остальное, — здесь настоящее царство пыли: толстым слоем пыль лежит на книжных полках, въедается в бумагу и переплеты, покрывает пол, занавески, торшер, пластинки, шкаф, подоконник, изнемогающие от красного паучка кактусы. Я храню эту пыль как реликвию моих умственных изысканий, в ней — частица меня и древних, усопших старцев, проведших свою девственную жизнь в той или иной пропыленной келье…Помимо запаха пыли, в моей комнате можно уловить экзотический аромат пожелтевшей, времен Сталиниссимуса, бумаги, духов «Быть может», увядающего в глиняной вазе донника, свежесваренного кофе и моего собственного двадцатисемилетнего тела, — все это, так сказать, моя объективная реальность, и поэтому я держу дверь плотно закрытой, чтобы эта реальность не улизнула в коридор и не смешалась там с уныло–добротным благополучием квартиры моих родителей, все еще терпящих мое присутствие.
Впрочем, я тоже многое терплю. Когда меня нет дома, отец открывает настежь дверь моей кельи, крича, что я неряха, и вся моя драгоценная атмосфера вмиг вытесняется атакующим, враждебным мне и моим иссохшим старцам миром марширующих под «Ты, я, он, она…» одноверцев, видящих во мне лишь чахоточную, бескрылую букашку, которую можно и нужно давить, давить, давить… и всякий раз при виде растерзанной кельи у меня начинает колотиться сердце, я спешу восстановить нарушенную герметичность своего кокона, захлопываю дверь, торопливо бегу по тропинке к письменному столу, вдыхаю запах увядающего донника, раскрываю книги… Иногда отец добирается до ящика моего стола, ища там сигареты, «Доктора Живаго» или еще что–нибудь запретное. Но сигареты я храню совсем в другом месте, а «Живаго» спокойно лежит на подушке, куда ведет ответвление тропинки. Эту книгу мне дал Венсан, она не очень меня интересует, но меня забавляет то, что отец, этот образцовый, медализированный функционер и член Великой Партии с тридцать седьмого года, проходит мимо и не замечает «запрещенки», небрежно раскрытой на сто двадцать первой странице… Меня не перестает изумлять то, что отец вступил в Партию именно в тридцать седьмом году. Он не был доносчиком, не был стукачом, и его самого никогда ни за что не преследовали. Секрет его официальной благонадежности состоял в том, что он в совершенстве владел техникой «отказа»: мастерски обрывал связи даже с близкими друзьями еще до того, как их начинали в чем–то подозревать — он просто переставал замечать их…
Я плотно закрываю дверь и начинаю восстанавливать свою реальность. Галилей, Леонардо, Монтень… Моя скромная лаборантская должность в университете дает мне определенную свободу: я читаю. Читаю, чтобы сдать кандидатские экзамены, чтобы поступить в аспирантуру, чтобы стать философом, чтобы потом… Что потом, я не знаю. Идти по горящим мостам к самой себе или заниматься престижным оправданием главенствующей и всеобщей глупости в надежде на получение столь же престижных благ?
Жаркое лето и жаркий сентябрь, постоянное чтение книг и изнурительные мысленные эксперименты сделали меня почти больной: стоит мне подумать о простейшей философской конструкции, как правую часть головы прокалывает насквозь острая боль. «Может быть, сознание материально?» — думаю я, сдавливая пальцами висок.
10
Отойдя на шаг от большого зеркала, вставленного в дверцу платяного шкафа, я беру ножницы и подрезаю челку: гладкие темно–русые волосы падают на пол. Коротковато, но ничего, сойдет, на концерт в филармонию можно пойти даже лысым. У меня два билета — мне и Лилиан. Еще раз смотрю на свое отражение: оправа очков как раз под цвет моих глаз, дымчато–серая, но лицо бледно–книжное, омраченное далекими от действительности мыслями. Сигареты — на всякий случай. Духи? Не надо. Плотно закрываю дверь кельи и выхожу из квартиры под нудное гуденье «Голоса Америки» — отец включает радио и спит в кресле, видя розовые пропагандистские сны.
Около шести я была уже возле общежития, где жил Венсан и куда я с некоторых пор стала наведываться. На всякий случай вынимаю из кармана куртки билеты, смотрю. Этот концерт будет только через два дня! Зря я отрезала челку. Придется подождать здесь Лилиан.
Из открытых окон клейкой массой стекает по стенам заунывная, тоскливая, как пустыня, арабская мелодия, и тяжелейший из всех роков, надрывая сердца, надпочечники и прочие важные органы своей железобетонной, могильной кладкой, сотрясает фундамент общежития — и все это неуклюжее здание с колоннами, ложными балкончиками, узкими тюремными окнами и сборищем лепных фигур, изображающих триумф какой–то неизвестной советской музыки, дрожит и колышется среди пыльной тополиной листвы, готовое в любой момент рухнуть на соседний двор, полный детей, песочниц, мусорных ящиков, пенсионеров и бродячих собак.