"Король" с Арбата

Она меряет, я не дышу.

–  Ого! Уже настоящий мужчина!

–  Вы куда тогда от нас ушли?
– вдруг вспоминает Славик,

–  Когда?

–  А вот тогда, после того вечера в темноте. Помните? Ну, где еще немецкий коммунист выступал?

Лидочка сзади дергает Славика, он оборачивается, сердится.

–  Ну, я же все помню…

–  У тебя хорошая память,- смеется Наташа,-сколько будет семью девять?

–  Шестьдесят три.

–  Ну, вот и молодец. А помнишь, какую мы пели на том Вечере песню?

–  «Заводы, вставайте»,- говорит Славик и поднимает кулак,- Рот фронт!

Нас зовет Пелагея Васильевна.

–  У вас все готово?
– тревожится она.- Скорее гримироваться.

В пионерской комнате нас по очереди гримирует наш учитель рисования. Только Женька пожелал гримироваться сам. Ну что же - он художник.

Мы на сцене. Занавес закрыт. В дырочку видны зрители. Вон у стенки все наши учителя. С ними Наташа. А вон у окна тетя Агаша. Я ее в первый раз вижу без синего халата. На ней белая блузка и бусы.

И вдруг что-то очень знакомое, родное. Да это же мама с Нонкой. А рядом наш киномеханик Костя. Вот это да!

–  Костя пришел,- толкаю я Женьку.

–  Да здравствуют наши советские киномеханики!
– говорит Женька.

–  Мальчики,- слышу я за спиной,- как мы смотримся?

Это Лариска. Она стоит под ручку с опричником Гогой и поправляет свои красивые волосы. И тут я вдруг вспомнил:

–  Лариска, подожди. У меня же для тебя кое-что есть.

–  Что?

–  Славик,- подзываю я.- Пулей в наш класс. Там в моей парте сверточек. Скорее сюда.

По сцене мечется опричник Лева. Ко всем пристает:

–  Кто знает, при Иване Грозном очки носили?

На длинный стол, покрытый красной скатертью, девчата устанавливают бутылки с ситро и жареные пирожки. Нас, артистов, то и дело вежливо отжимают от стола.

Меня трогает Славик, молча протягивает сверток. Я скорее к Лариске.

–  Снимай свой кокошник,- тороплюсь я,- на вот, прицепляй.

Она развертывает бумагу, потом марлю и в полутемном углу сцены засветилась, вспыхнула невесомая Нонкина коса.

–  Ой!-вырвалось у Лариски.- Это мне? Да?

–  Цепляй уж,- говорю я.

Гога приподнял косу кончиками пальцев, морщится:

–  Она чистая?

От обиды у меня прямо в глазах темно.

–  Ребята, все по местам, даем занавес,- суетится Пелагея Васильевна.

Все идет хорошо. Я стою за кулисами и смотрю, как пируют опричники. Почему-то я им сейчас не завидую. Не хочется ни ситро, ни пирожков.

Женька стучит посохом (лыжной палкой) в пол. Получается все, как у Лермонтова:

И дубовый пол на полчетверти

Он железным пробил наконечником…

А потом Женька насупился, закричал грозно:

– Гей ты, верный наш слуга Кирибеевич,

Аль ты думу затаил нечестивую?…

В зале тишина, мне видно, как тетя Агаша испуганно покосилась на выход.

В общем, все идет как надо. Все по Лермонтову, Потом кто то выталкивает меня на сцену. Я зажмурился. (вскрыл глаза, и кажется, весь зал дышит на меня.

Ты скажи, скажи, Еремеевна,

А куда девалась, затаилася,

И такой поздний час Алена Дмитриевна?!
–

кричу я на Лидочку.

–  Тише,- подсказывает суфлер,- подойди, дубина, поближе.

–  Тише!-ору я.- Подойди, дубина, поближе.

Лидочка подходит ближе.

–  Алешка,- шепчет она,- не дури.

Господин ты мой, Степан Парамонович,

Я скажу тебе диво дивное:

Что к вечерне пошла Алена Дмитриевна… -

к меняется Лидочка.

Потом опять все пошло хорошо. Я уже различаю декорации, Лидочку, Пелагею Васильевну. Она стоит за кулисами напротив и спокойно нам кивает.

На сцену вбегает растрепанная Лариска. Все, как у поэта:

Сама бледная, простоволосая,

Косы русые, расплетенные…

Я на нее закричал так, как требует моя роль. Она в ноги повалилася. Поднял с колеи, ешаю, глажу по голове, по спине. И почему-то сам разволновался больше, чем она.

В зале аплодисменты. У ней па лице слезы. Голову мне на грудь и всхлипывает. Я испугался и прямо задрожал. Не знаю, что уж теперь делать. Ревет моя Алена Дмитриевна, И капают у ней настоящие слезы. Я опять ее глажу, разные слова шепчу и даже поцеловал в ухо. А она прямо захлебывается и даже заикается:

Ты не дай меня, свою верную жену,

Злым охульникам в поругание!…

Повисла на мне, рук не расцепляет и ревет по-настоящему.

"Вот так штука,-думаю,-что же теперь делать?» А зал ну прямо разрывается от аплодисментов. Начал снова гладить, лизнул другое ухо. Приятно, просто жуть берет.

–  Алешка, не увлекайся,-шепчет старая Еремеевна.

Дали занавес. Антракт.

В нашей уборной покуривают старшеклассники. У двери выставлены «сигнальщики». Верзила с прыщами на лице, тот самый, что хотел прогнать Славика с комсомольского собрания, меня поучает: