Королева в раковине

— Театры, кинотеатры, кабаре полны до отказа. Мы живем в период расцвета германской культуры, и кто в центре культурного возрождения, как не евреи.

— Культурное возрождение. О нем нацисты говорят, что это вовсе не германская культура, а настоящую германскую культуру уничтожают евреи, — Гейнц глубоко затягивается табачным дымом.

Дед продолжает свое, с удивлением говорит о Марлен Дитрих, которую пригласили в Голливуд, и о еврейке Элизабет Бергнер, подруге Лотшин.

Дым в кабинете сгущается. Огонек сигареты Гейнца вспыхивает при каждой затяжке.

Отношения между дедом и сыном не очень гладки. Фабрика не приносит больших прибылей, но и больших потерь тоже нет. Гейнц чувствует себя одиноким в мире бизнеса. Дед спрашивает, почему не вносят новшества в работу фабрики, а сын его, либерал, пребывает в мечтах: верит в вечность разума, который не обманет, и Гейнца это ужасно удручает. Насилие и агрессивность охватывают общество, как эпидемия, и не с кем говорить. С дедом? Времена изменились, а он радостно и добродушно откармливает на своей усадьбе свиней и гусей, совершает поездки верхом со своим соседом-графом или сидит с ним в его большой беседке и видит себя лидером в городке. Внешние силы — нацисты, коммунисты, церковь — становятся все мощнее, а дед продолжает смеяться, и это смех победителя, не знающего сдержанности:

— Просвещенный немецкий народ не примет Гитлера. Британия — держава, она не будет сидеть, сложа руки, если Гитлер придет к власти. Мир этого не позволит. Факт остается фактом, по Версальскому договору немцев очень ограничили.

Гейнц неспокоен. Дед совершенно не думает о том, что его семье угрожает опасность. Не будет подписано соглашение с городскими газовыми предприятиями — они обанкротятся. Гейнц же, по дороге на фабрику, пересекая заброшенное пространство между Берлином и фабричным поселком, натыкается взглядом на замершие предприятия, хозяева которых разорились, и на скелеты недостроенных в результате экономического кризиса и большой безработицы жилых домов. Эта картина вызывает у Гейнца серьезное беспокойство по поводу будущего их фабрики.

Автомобиль приближается к стенам, обклеенным плакатами, — «Забастовка металлургов», «Хлеба, свободы, власти». С того момента, как нацистская фракция получила почетное место в рейхстаге, антисемитские плакаты «Жид, Ицик» покрывают стены. Последние выборы вселили в Гейнца сильное беспокойство. С двенадцати депутатов нацистская партия взлетела до ста семи! Кто, как ни акулы промышленности купили эти места для нацистской партии! Гейнц страдает от бессонницы. Ощущение, что веревка может захлестнуться на его шее, сильно треплет нервы, и не только потому, что производство на фабрике замерло и приносит большие убытки вследствие забастовки ста сорока тысяч металлургов, длящейся несколько дней.

Несколько месяцев назад предприятия городского газового хозяйства прислали заказ на обновление оборудования. Цена был принята и договор готов. Но вот уже на несколько недель задерживается подпись заказа со стороны городского хозяйства. Кто-то намеренно задерживает процесс.

— Гейнц, подкупи их деньгами, ухищрениями, обманом, но не честью! — дед стучит тростью, и усы его подрагивают. — Сохраняй хладнокровие!

Артур поднимает голову.

— Времена нелегкие. Новые факторы влияют на экономику, — охлаждает Гейнц прыть деда.

— Артур, я не принимаю пессимизм Гейнца. Все может быть совсем по-другому, — дед встает со своего места, ехидно улыбаясь поверх головы внука и читая ему нотацию:

— Ты щеголяешь черной меланхолией, во времена моей молодости никто не смел открыто и громогласно проявлять беспокойство и тревогу.

Дед и Гейнц — два чуждых друг другу мира. Гейнц относится к рабочим с отчужденностью и высокомерием. Дед общается с рабочими на равных. В старые добрые времена он стоял у ворот фабрики, душевно встречая литейщиков, входил в литейный цех в своих блестящих лаковых туфлях, сбрасывал пальто, ослаблял галстук, закатывал рукава и вместе с руководителем смены обходил цеха. Только после этого возвращался в контору. Туфли его были покрыты пылью, волосы и лицо темнели от копоти, а светлая рубаха чернела. По окончании рабочего дня он возвращался к воротам и пожимал руку каждого литейщика, называя его по имени.

Гейнц пытается вставить слово, но дед не дает ему это сделать, подкалывает его по поводу часов и карточек, отмечающих время прихода рабочих на фабрику:

— В этом корень зла! Когда нет прямого контакта между хозяином и его рабочими, они обращаются к политике и забастовкам!

Все трое подолгу сидят, не произнося ни слова. Чтобы каким-то образом заполнить молчание размышлениями, Гейнц обдумывает проблемы, которые необходимо немедленно разрешить. Дед не обращает внимания на его отрешенный вид.

— Какие мощные рабочие были в прошлом, уходили в леса и бастовали по поводу повышения цен на пиво. Немецкий рабочий — человек сильный и справедливый — не даст обмануть себя даже на один пфенниг, — дед отдается воспоминаниям минувших дней и нарушает молчание.

— Когда грянула «пивная» забастовка первого мая, — продолжает дед, — в знак солидарности с забастовщиками я не уходил из трактира.

Дед, буржуа из буржуазной семьи, поздравил рабочих с победой и важным достижением, которого добились представители забастовщиков от имени социал-демократической партии у хозяев пивных: два бокала пива будут стоить двадцать пять пфеннигов вместо двадцати шести. Довольные рабочие отвечали: «Уважаемый господин, действительно забастовка завершилась колоссальным успехом».

Такого контакта с простыми рабочими не могут наладить ни Артур, ни его сын, два интеллектуала, думает про себя дед, не очень расстраиваясь в связи с большими убытками, о которых внук ему подробно сообщил. Забастовка десятков тысяч литейщиков и влияние этого на их семейное предприятие пробуждает у деда приятные воспоминания. Литейщики тогда бастовали, требуя обновления рабочей одежды, быстро ветшающей от пекла в цеху. Но он не сдался пикету рабочих, не пропускающих его в ворота фабрики.

— Я сам направил галопом лошадей моей пролетки прямо в гущу пикетчиков, — дед ударяет кулаком по столу. — «Алладин, отвори ворота своему хозяину!» — громко закричал я, и, соскочив с пролетки, бросился в толпу забастовщиков, схватил за грудки сукиного сына, заварившего кашу, и тряс его до тех пор, пока он своими руками не открыл ворота, и тут же забастовка прекратилась.

Вокруг нищета, безработица, банкротство больших банков, падение промышленных предприятий — заводов и фабрик, но лозунг Бисмарка «кровь и железо» пульсирует в жилах деда, пионера промышленной революции. «Из любой беды можно выбраться благодаря человеческой мудрости», — любит повторять дед, и бурная эпоха отцов-основателей живет в его памяти. Дед не удовлетворялся литьем ванн для купания, но добился заказа на конвейерный выпуск обойм для патронов. Он даже преуспел в том, что сумел пробить путь в закрытый круг акул литейной промышленности, хранящих верность чистоте германской нации и не заключающих сделок с евреями. Дед, который не ведал неудач в жизни, просто отметал мысль о том, что финансовое падение лишит семью литейной фабрики. Как и в добрые дни кайзера Вильгельма и канцлера Бисмарка он и сегодня продолжает быть победителем в жизни.

Трудные дни?! Благодаря деду, фабрика выиграла конкурс на большой заказ муниципалитета — серийное литье из стали голов великого поэта Гёте.

— Только с открытой душой можно совершать отличные сделки, — повышает дед голос на внука.

Отец бросает испытующие взгляды на ожесточенное выражение лица сына. Невозможности высказать деду все накопившееся на душе изматывает Гейнца. Он старается скрыть страх ожидания банкротства семейного предприятия. Кончилась эпоха отцов-основателей. Нищета и нужда выбрасывают на уличные демонстрации столицы толпы людей. Разоряются промышленные гиганты, крупные банки, фабрики. Насилие охватило страну. Артур понимает сына, но не дед.