Королева в раковине

— Как раз у них были деньги, и они пожертвовали, — сказала она, прикрыв лицо ладонями.

— Так в чем же дело? — напрягается Реувен.

— Пожертвовали. Три женщины. Им не дают возможности репатриироваться в Палестину, потому что они больны и не трудоспособны, — задохнулась она от волнения. — Бабка слепая, мать — вдова, муж ее погиб на войне, она совсем не здорова, работала машинисткой. Ее уволили, а дочь работает кассиршей в универмаге. В офисе сионистского движения сказали, что у нее нет шансов получить сертификат для въезда в Израиль, если нет капитала. Но у нее нет необходимой тысячи фунтов стерлингов.

— Что же ты им сказала?

— Что я могла им сказать?

— На твоем месте я бы сказал им, что их место — бороться вместе с пролетариатом за свои права.

— Это не откроет перед ними ворота Израиля.

— Кто говорит о стране Израиля. Я говорю о классовой борьбе! Конечно же, им не дадут въехать в страну Израиля, ибо они там не принесут никакой пользы.

— Так почему же мы берем деньги с больных, стариков, нетрудоспособных, если у них нет шансов репатриироваться в Израиль?

— Берем, чтобы строить страну для евреев.

— А эти что же, не евреи?

Скверное настроение, после того, как она увидела взгляды любви, обращенные женщиной к слепой матери и коротко остриженной дочери, заставило Бертель прослезиться. Реувен ловко выудил у нее список и квитанционную книжку Фонда. Долгие часы они обходили еврейские дома, и, как обычно, Реувен показал свое умение собирать пожертвования. Замкнувшись в себе, Бертель тащилась за ним от одного дома к другому, и перед ее взглядом все еще стояли три женщины, обиженные судьбой. На подобные ситуации она еще раньше пыталась обратить внимание инструктора Любы. Та ответила ей: молодые и сильные еврейские первопроходцы подготовят страну Израиля для всех евреев, заложат основы ивритской здоровой национальной и общественной жизни.

В плохом настроении Бертель приехала в клуб на заднем сидении велосипеда Реувена, и Люба сразу обратила внимание на ее беспокойный и печальный взгляд. Взяла ее за руку и потянула в комнату секретариата.

— В вашем доме много комнат. Может быть вы приютите Моше Фурманского, из кибуца Мишмар Аэмек?

У Бертель исправилось настроение. Выясняется, что многие сионисты, даже не из пролетарских семей, переходят к коммунистам, поэтому прислали в Германию инструкторов Моше Фурманского и Мордехая Орена — укрепить сионистский дух у колеблющихся воспитанников. Даже если бы было место в помещении движения, нельзя было кормить Моше, страдающего почками, день за днем селедкой.

— Ну, конечно, он может прийти к нам, — у Бертель вспыхнули глаза.

— Ты не должна спросить разрешения в доме?

— Что вдруг?! В семье должны меня благодарить, что у нас будет гостить израильтянин.

Моше Фурманский, крупный парень, шатен, с большой копной волос, среднего роста, только вошел в дом, как вокруг него возникла легкая и веселая атмосфера. Он скинул пальто, уселся на стул, и дед вперил удивленный взгляд в его рубашку. Недавно он с Бумбой видел в кинотеатре русский приключенческий фильм, герои которого ходили в белых расшитых рубахах, точно таких, как у Моше. В единый миг парень словно бы сошел с экрана.

— У вас в коммуне носят русские рубахи? — спросил дед.

— Таких русских рубах у нас в коммуне много.

Волшебное слово «коммуна» витало по гостиной. Дед в шутку спросил:

— Ты в коммуне Алеф или в коммуне Бет?

Моше искренне удивился: он вообще не слышал о делении коммун на Алеф и Бет.

— Он, несомненно, из коммуны Алеф, — поспешила Моше на помощь Бертель.

Это была неудачная шутка Бумбы: чтобы отделить себя от ее коммуны Алеф, он сказал, что будет принадлежать коммуне Бет.

Дед повел Моше в комнату покойного сына, которая была отведена для гостей. Бертель благодарно пошла вслед за ними. Но тут же радость ее померкла. Дед, зная, что алкоголь и курение запрещены в Движении, выставил на стол бутылку коньяка и предложил гостю сигару. Стыд и срам! Куда девалась жесткость истинного строителя сионизма? Бертель застыла, как статуя.

За короткое время новый инструктор завоевал авторитет воспитанников. Он выпрямился во весь рост и преподал им урок. Начал он с того, что приблизившись к входной двери, обнаружил дверной звонок, висящий на тонкой, готовой в любой миг оборваться, нити. Да и звук его почти не был слышен.

— Клуб сионистов пуст и запущен! Бумаги, книги, газеты, ранцы разбросаны по всем углам! Как может быть такой беспорядок!

Тотчас воспитатели и воспитанники бросились наводить порядок.

Но поведение Моше в доме разочаровало Бертель. Такой образцовый воспитатель и сионист не может не соблюдать положение берлинского клуба, запрещающее пить спиртные напитки и курить, даже если в стране Израиля им это разрешено.

Моше Фурманский ворвался к ним, как луч света с ясного неба. За месяц до завершения траурного для семьи года он принес в их дом радость. Гостиная и столовая сотрясались от народных ивритских песен. Гость из Сиона пел, а Фердинанд аккомпанировал ему на мандолине. Моше то напевал, то насвистывал мелодии, и сам этому радовался от всего сердца. Впервые после смерти сына дед смеялся над историями, которые Моше мастерски рассказывал.

Весь дом радостно слушал его. Только Бертель критически осматривала гостя со стороны. В то время как молодые сионисты в Движении ведут аскетический образ жизни, Моше по вечерам облачался в модную одежду из платяного шкафа Гейнца, посещал театры, кафе, рестораны, танцевал с ее братьями и сестрами. Он чувствовал себя своим в доску с их друзьями и с Фердинандом, проводя время в клубах на улицах Фридрихштрассе или Унтер-ден-Линден. Ночь за ночью она не смыкала глаз до утра. Бертель слышала веселые голоса, вдыхала запахи горячительных напитков и дыма сигарет, когда вся компания вваливалась в дом. Бертель не могла ему простить такое поведение.

Фурманский уехал, и радость, которую он внес в семью, сменилась голосами протеста. Братья и сестры восстали против запретов «черного ворона» Гейнца. В первое Рождество без отца никто из домочадцев не отправится на экскурсию в горы. Бертель умоляла отпустить ее в Кротошин — увидеться с родителями покойной матери, дедом и бабкой, родившимися в Польше, колыбели движения Ашомер Ацаир. У нее такое чувство, сказала она Гейнцу, что если она их сейчас не увидит, то не увидит их никогда.

Гейнц проявил твердость: Рождество на носу, пик безработицы и невиданного до сих пор голода. Такого глубокого экономического кризиса в декабре никто не помнит. Атмосфера ужаса и страха на улицах Берлина выводит массы аплодировать нацистам, марширующим сплоченными рядами. Хаос в стране. Гигантские плакаты мозолят глаза: «Сегодня Германия — наша! Завтра — весь мир!» Красные знамена с черными свастиками захватили столицу. Именно поэтому Гейнц требует от своих братьев и сестер не удаляться от дома. Он замыкается в своей комнате с бутылкой коньяка и газетами. Сильная оппозиция под руководством Гитлера привела к отставке канцлера фон Папена, которого сменил генерал фон Шлейхер. Нового канцлера атакуют со всех сторон. Промышленники гневаются на его попытки провести экономические реформы. Юнкеры не принимают финансовые изменения в налоговой политике генерала фон Шлейхера, правительство которого, подобно канатоходцу, едва удерживается у власти.

Гейнц в своей комнате опрокидывает рюмку за рюмкой. Глаза его воспалены. Уже ясно, первое Рождество без отца пройдет в тягостной атмосфере. Ни он, ни дед не могут совладать с тем, что творится в доме. Впервые Фрида ходит по дому в предпраздничные дни такой сердитой. Она уже заявила, что не будет стоять у елки рядом с чуждой ей поварихой, которую она на дух не переносит. Она не будет петь рождественские песни со всей семьей, как это делала до сих пор, и это — в знак протеста против хитростей деда, не желающего выгнать Вильгельмину.