Корсар

Он улыбается, хотя в единственном глазу горит лихорадочный огонёк, а грудь вздымается и опадает в такт дыханию. И я понимаю, насколько ему тяжело в этот момент.

— Я хочу, очень хочу, — говорю тихо и даже улыбнуться пытаюсь, хотя больше всего на свете хочется провалиться сквозь землю. — Только боюсь.

Мамочки, зачем это сказала? Сейчас подумает, что я какая-то невменяемая.

— Меня боишься? — Заламывает бровь и медленно кивает. — Понимаю...

— Нет, не тебя, глупый какой! — спешу объяснить, потому что не хочу, чтобы понял меня неправильно, обиделся. Он же не виноват, что у меня в голове полная неразбериха. — Ты совсем не страшный. Ни в каком из смыслов этого слова.

— А чего тогда? — удивляется, поглаживая большим пальцем мой подбородок. — Я не планировал тебя обижать или заставлять делать то, что ты не хочешь. Никогда никого не принуждал, а тебя так тем более.

— Я боюсь того, что смеяться с меня будешь…

Роджер внимательно смотрит на меня, о чём-то размышляя, а на лице — полное непонимание. Вот как выразить словами всё, что чувствую? Это же практически невозможно, как ни пытайся. Чувства вообще очень сложно обрекать в слова, во всяком случае, для меня.

— Ты девственница, да? — спрашивает, снова проводя пальцами по линии подбородка, очерчивая контур губ, скулы, а я жмурюсь от удовольствия, расслабляясь под его прикосновениями. — Это ведь неважно, на самом деле. Не захочешь, вообще ничего не будет, просто поговорим. Я же не насильник. Но тебе нельзя здесь оставаться, понимаешь?

Вот что на это сказать? Снова заботится, а мне плакать хочется от невыносимой нежности, сжимающей сердце.

— Я не девственница... в техническом смысле, — пытаюсь объяснить, хотя умом понимаю, что всё это лишнее, наносное. Внутри ширится и растёт чувство, что хотела бы, чтобы именно этот мужчина был тем, первым. А это ли не самое важное? — Ладно, поехали!

Беру его за руку и иду к двери, решительная, но до одури страшащаяся передумать. Зачем все эти разговоры, когда так хорошо на душе, и впервые за очень долгое время не хочу ни о чём думать и беспокоиться? Просто с ним быть хочу, даже если будем просто разговаривать.

16. Роджер

От дома Евы до моего — почти тридцать минут езды. Так долго, когда в голове туман, а руки, сжимающие руль, предательски дрожат. Ева прижимается ко мне всем телом, доверчиво положив голову на спину и обхватив руками за талию, доводя меня этим почти до исступления. Давно уже не ощущал такого всепоглощающего желания обладать кем-то, когда всё мужское естество “вопит” о невозможности терпеть. Но я должен, потому что обещал себе: с Евой не будет как раньше. Главное, не облажаться.

Я не привык в отношениях ходить как по минному полю, когда любое неосторожное движение может стать фатальной ошибкой, но с Евой — такой простой и сложной одновременно — нельзя по-другому, потому что грехи моего прошлого не должны стать между нами. Боюсь всё испортить даже простым рассказом о себе, напугать боюсь. Как она отнесётся к тому, что мне приходилось в этой жизни делать другим людям больно? Как отреагирует на рассказ, каким именно способом я потерял свой глаз? А мои шрамы? Они ведь не от катаний на горке с друзьями, не после дворовых драк на моём теле проявились? Каждый из них — билет в прошлое, когда сделан был выбор, о котором давно пожалел, но никакими сожалениями ничего уже не исправить.

Умом понимаю, что сначала должен ей всё рассказать. О матери и Уроде, о Викинге и Карле, о зоне и времени после неё, о “приключении” в лесу и потерянном глазе, об отце и моей жажде мести, неутолимой, потому что сдох тот, кому отомстить желаю больше всего на свете. Я должен быть честен, но страх потерять всё из-за своей откровенности сильнее.

Время в раздумьях течёт незаметно, и вот уже виднеется дверь подъезда, в котором живу. Я так и не разобрался, что делать с правдой, которая рано или поздно всё равно всплывёт. Испугает ли? Отвратит от меня? Не знаю, а проверять пока не хочется.

Малодушный идиот, вот я кто.

— Уже приехали? — спрашивает Ева, когда глушу мотор. Отнимать голову от моего плеча не торопится, и руки так и держит, сцепленными в замок на моём животе, словно в этом ещё есть необходимость.

— Да. — Поворачиваю назад голову и встречаюсь с взглядом ярких глаз, в глубине которого растерянность и робость.

— Хороший район, фонари горят, — тихо смеётся и трётся щекой о моё плечо. — Я ещё тогда внимание обратила.

— Так себе мерило комфорта, конечно, но да, фонари в полном порядке. Пошли?

Кивает, выпрямляется и спрыгивает с мотоцикла. Лёгкая и быстрая, как вспышка огня. Подкидывая на ходу в воздух связку ключей, направляюсь к подъезду, взяв Еву за хрупкую ладонь. Так странно ходить с кем-то вот так, держась за руки...

В подъезде тишина, все соседи давно спят в своих квартирах, не подозревая, что у кого-то, совсем рядом, меняется кардинально жизнь.

Лифт подъезжает, тихо шурша, открываются двери, и мы входим внутрь. Ева опирается спиной на стенку, а я секунду смотрю на неё, пока нажимаю на кнопку нужного этажа. Такая красивая, хоть её внешность очень далека от принятых кем-то канонов, такая доверчивая. Кажется, коснёшься неосторожно и сломаешь.

Мать их, пошло оно всё к чёрту! Не могу больше, хоть стреляйте.

Жму на красную кнопку, и лифт замирает, слегка дёрнувшись напоследок. Свет пару раз мигает, но не тухнет, лишь чуть приглушённее становится. Делаю шаг, разделяющий нас, и касаюсь сладких губ лёгким поцелуем. Не хочу торопиться, хотя измученный организм буквально молит о пощаде. Кровь шумит в ушах, а сердце стучит где-то в мозжечке, пульсирует, клокочет.

Обхватываю рукой её подбородок, вжимаю Еву своим телом в стенку и целую, обвожу языком контур губ, ловлю тихий стон, запирая его внутри себя. Выгибается навстречу, грудью прижимается, руками за плечи хватается. Расстёгиваю ветровку, чтобы доступ к телу открыть, сатанея от желания и намеренно растягивая мучительное удовольствие. Задираю тонкую ткань футболки, обтягивающей стройную фигуру, обнажая нежный живот. Кожа горячая на ощупь, шелковистая, и Ева вздрагивает, когда провожу огрубевшими пальцами под кромкой бюстгальтера, но, не проникая под него. Не знаю, кто был у неё до меня — наплевать на это, — но хочу, чтобы именно меня запомнила на всю жизнь, потому и не тороплюсь, чтобы каждый момент, любое, даже мимолётное, прикосновение всем существом прочувствовала.

Раздвигаю ногой её бёдра, а Ева всхлипывает, когда надавливаю чуть сильнее, чем требуется, но мне мало её. Хочу быть ближе, глубже, сильнее. Крышу сносит от аромата ландышей, исходящего от её волос, кожи, одновременно сладкой и терпкой на вкус.

— Я хочу тебя, — выдыхаю в шею, а она стонет, когда всё-таки обхватываю ладонью левую грудь. Такая упругая, красивая, с затвердевшими сосками. Ткань белья ажурная и тонкая, и эта невесомая преграда делает все ощущения острее. — С ума сводишь, рыжая ведьма.

Тихо смеётся мне в губы, а у меня все планки и барьеры трещат по швам. Прикусываю нижнюю губу, врываюсь языком в приоткрытый, припухший от поцелуев, рот, а Ева зарывается в мои волосы на затылке, проводит ногтями по коже, царапает, и это невыносимо приятно, когда вот так — на контрасте боли и удовольствия. Пусть делает, что хочет, хоть в лохмотья меня искромсает, лишь бы не зажималась.

Спускаюсь губами ниже, прокладывая дорожку из поцелуев на нежной коже, а Ева прижимает мою голову ближе, трётся бёдрами о мою ногу. Это так сладко, так искренне, что хочется остаться в этом моменте навсегда.