Котовский (Книга 1, Человек-легенда)
Шрифт:
Он смотрел на командира. Какое измученное лицо! Глаза мутные. Мечется в жару, жар сухой, без испарины. Упорно борется организм с жестокой болезнью. Какой бешеный пульс!
У Маркова в бауле уцелел уложенный еще матерью на дорогу новенький костюмчик, из дешевых, но вполне приличный. Марков понес его на рынок.
На рынке стояли толстые, замотанные в шали торговки и продавали поштучно соленые огурцы и грудки вареной картошки.
– А вот горячая! А вот с пылу, с жару!
Унылый мужчина, густо заросший щетиной рыжеватых волос, крутил на руке каракулевую шапку и громко перечислял ее достоинства.
И еще были продавцы. Продавалась швейная машина "Зингер", продавался соусник, продавались поношенные солдатские сапоги и женская жакетка на шелковой подкладке.
Миша Марков осторожно развернул свой товар - он принес его завернутым в чистую тряпку - и, перекинув костюм на руке, как все делали, стал прохаживаться по торговым рядам, крепко прижимая его к себе, опасаясь, что украдут.
Никто даже не смотрел и не спрашивал Мишу, что он продает.
Тогда Миша стал выкрикивать:
– Кому костюм? Новый, неношеный! Очень хороший костюм!
Никто не подходил, и Миша решил уже уходить. Вдруг его дернули за рукав. И тот самый, волосатый, продававший каракулевую шапку, тихо спросил:
– За пять керенок пойдет?
Миша Марков отстранился и ответил:
– За деньги не продаю. За продукты.
И тут сразу собралась около него толпа.
– Так это же что?
– пощупала женщина костюм.
– Это же грубошерстный!
– Сама ты грубошерстная!
– Братцы, да это чистейшая бумага! Садись да письмо пиши!
– Не нравится - не бери, зачем же подрывать торговлю?
– Покупает канарейку за копейку, да хочет, чтобы она петухом пела!
– Сколько, чтобы не торговаться?
И пошли всякие шутки-прибаутки, которые неопытного человека легко могут сбить с толку. В конце концов Миша продал костюм за буханку хлеба, кило овсянки и клюквенный кисель в порошке. Особенно Миша радовался киселю, он где-то слышал, что его дают сыпнотифозным. Он тут же, на рынке, расспросил, как варить кисель, и помчался в гостиницу.
Котовский был в том же положении. Разметался на постели, тяжело дышал и не узнал вошедшего, хотя смотрел на него во все глаза.
– Товарищ командир! Кисель!
– говорил Миша, захлебываясь от восторга.
– Кисель, знаете, как вам нужен! Он очень помогает!
Больной бормотал что-то невнятное, а затем стал размеренно, в одну ноту, стонать.
И так было жалко Мише этого громадного, сильного человека, теперь такого беспомощного, с воспаленными глазами, впалыми щеками, в горячечном бреду, заброшенного в незнакомый город...
– Товарищ командир! Это я, Миша Марков! Вы слышите, товарищ командир? Вы не падайте духом, хорошо?
И Миша бросился на кухню варить кисель.
Гостиничные повара сочувствовали парню, но они решительно заявили, что кисель без сахара - не кисель.
– А если на сахарине?
Миша зачарованно смотрел, как тускло-розовый порошок превращается в самый настоящий кисель, какой варила мать.
– Мешай, мешай, а то комьями получится!
Кисель наконец уплыл, но много еще осталось в кастрюле.
К полному огорчению Маркова, Котовский оттолкнул ложку и не притронулся к чудодейственному киселю.
Однако в ту
же ночь был, по-видимому, кризис. Всю ночь Миша прикладывал холодные компрессы ко лбу больного, а на рассвете Котовский вдруг проговорил:– Откуда ты взялся, дружище?
– Товарищ командир!
– шепотом спросил Миша Котовского.
– Может быть, вы пить хотите?
Вода была единственным лекарством, которое принимал Котовский. И все-таки он явно выздоравливал.
В один прекрасный день он поднялся, усмехнулся, ласково посмотрел на Мишу:
– Душевный ты человек! И товарищ хороший! И жалко мне, что пропадешь ты ни за понюшку табаку. Я-то бывалый, мне не привыкать, а ты с твоим простосердечием сразу попадешься. Ведь мы сейчас где? В настоящей ловушке. В логове врага. Слышал сегодня, как они маршировали? "Айн-цвай, айн-цвай..." Немцы! Понятно тебе?
– А что же особенного? Они никого не трогают, я видел их на рынке. Ходят себе и смотрят.
– Не трогают, пока не освоились. А потом покажут! Да ведь еще есть, кроме них, белогвардейцы, всякие самостийники, боротьбисты... Всякой твари по паре! Я, Миша, все думаю эти дни. В Кишинев возвращаться тебе никак нельзя: пронюхают, кто ты такой, и уничтожат. Что же мне с тобой делать?
– Куда вы пойдете, туда и я.
– Не годится это. Мне тебя твой отец препоручил. Вот что, браток! Отправлю-ка я тебя - знаешь куда?
– в Москву.
– Что вы, Григорий Иванович!
– Да, да, обязательно в Москву. Пусть тебя Москва пошлифует. У меня там друг, по тюрьме знакомы. Вот к нему и поедешь.
– Григорий Иванович! Не отсылайте меня в Москву!
– в голосе Миши Маркова отчаяние, на глазах слезы.
– Лучше я с вами... Честное слово, Григорий Иванович...
Ах ты, горе какое! Жалко мальчишку, но Котовский, обдумав свое положение, решил ехать в Бессарабию, в подполье. Нельзя туда Маркова везти. Никак нельзя! И здесь бросить на произвол судьбы тоже невозможно.
– Знаешь, как мы решим? Определится мое положение - вызову тебя. Можешь положиться на мое слово? Обязательно вызову! А сейчас устроим тебе вроде каникул. Да ты, чудак, что же плачешь? В Москву поедешь - понимаешь ли ты одно это слово? Счастье тебе привалило! Москва! Да я бы сам... с таким бы удовольствием...
– Вот и едемте вместе!
– Пока что нельзя. Не могу я тебе всего объяснить, по никак нельзя.
Постепенно Миша сдавался. Раз так надо - ничего тут не попишешь. Все-таки последние дни перед расставанием они провели невесело. Миша стал молчалив, задумчив. Котовский тоже молчал, примерял и так и сяк, но видел, что придется Маркова отправить, другого выхода не было.
Долго провозился с письмом. Он не очень-то любил писать. Писал и думал:
"Решение принято правильное. В Москве не пропадет парень. Да и Стефан его не бросит".
Так как Котовский для себя самого - если бы не война - лучшего не мог пожелать, как побывать в Москве, то ему казалось, что и для Миши это лучшее, что можно придумать.
Письмо было готово. Самодельный конверт соорудили общими усилиями. Григорий Иванович рисовал Мише соблазнительные картины, рассказывал, какой это город - Москва: всем городам город, центр революционной мысли, столица мира, черт побери!