Крест

С ним приехал его сын Инге, которого люди называли Мухой, по прозвищу матери. Инге Муха был теперь уже пожилым человеком. Мюнан многое делал, чтобы помочь этому своему сыну добиться преуспевания. Он высватал ему богатую невесту и убедил епископа Халварда оказать Инге свое покровительство. Дело в том, что супруга Мюнана доводилась епископу двоюродной сестрой, и господин Халвард охотно помог Инге разбогатеть для того, чтобы тот не зарился на наследство детей фру Катрин. Епископу была пожалована должность королевского воеводы в Хедемарке, и он сделал Инге, сына Мюнана, своим управителем, так что теперь Инге владел немалыми землями в Скэуне и Ридабю. Его мать тоже купила себе усадьбу в тех краях. Она стала теперь очень набожной женщиной, многим оказывала благодеяния и дала обет жить в целомудрии до конца дней своих.

– Ты не думай, она вовсе еще не такая старая и дряхлая, – с обидой сказал Мюнан, видя, что Кристин улыбается.

Ему ужасно хотелось устроить так, чтобы Брюнхильд переехала к нему и вела бы хозяйство в его усадьбе близ Хамара, да только она не пожелала.

Так мало радости выпало ему на старости лет, жаловался господин Мюнан. Дети у него такие несговорчивые. Те, что были рождены от одной матери, жили между собою в постоянной вражде, склочничали и бранили своих сводных братьев и сестер. Хуже всех была его младшая дочь. Мюнан прижил ее с любовницей, когда был уже женатым человеком, и оттого не мог оставить ей никакого наследства. Поэтому она, как могла, обирала отца, пока он жив. Она была вдовой и поселилась в Скугхейме – усадьбе, где постоянно жил господин Мюнан, и ни отец, ни братья не в состоянии были выдворить ее оттуда. Мюнан боялся ее как огня, но когда он решался сбежать к кому-либо из других детей, то и те начинали его мучить жалобами на жадность и несправедливость братьев и сестер. Всего лучше чувствовал он себя у младшей, рожденной в браке дочери, которая была монахиней на острове Гимсёй. Он любил наезжать к ней и некоторое время жил при монастыре, в странноприимном доме. Тут он начинал ревностно печься о своей душе и, следуя духовным наставлениям дочери, проводил все время в покаяниях и молитвах. Но долго выносить такую жизнь ему было не под силу. Кристин не была уверена в том, что сыновья Брюнхильд относятся к отцу намного доброжелательнее, чем другие дети; но сам Мюнан в этом никогда не хотел признаться. Он любил этих детей больше всех других своих многочисленных отпрысков.

Но, как ни жалок был теперь Мюнан, именно от общения с ним впервые начала как будто оттаивать окаменевшая печаль Кристин. Господин Мюнан с утра до ночи говорил об Эрленде. Если только он не сетовал на свои собственные злоключения, то рассказывал об умершем родиче и похвалялся его подвигами. Охотнее всего Мюнан повествовал о непутевой молодости Эрленда, о его буйном озорстве в те годы, когда юноша только-только вырвался в широкий свет, сначала из скучного Хюсабю, где фру Магнхильд гневалась на его отца, а отец гневался на старшего сына, а затем из Хестнеса, из-под опеки набожного, сурового приемного отца, господина Борда. На первый взгляд, эта болтовня господина Мюнана могла показаться довольно странным утешением для охваченной горем вдовы Эрленда. Но рыцарь по-своему любил Эрленда и всегда считал, что его молодой родич превосходит всех по красоте, доблести… да и по уму тоже.

– Вот только взяться за ум он никогда не желал, – прибавлял Мюнан с горячностью.

И хотя Кристин невольно думала о том, что вовсе не так уж хорошо было для Эрленда в шестнадцать лет попасть в королевскую дружину, имея такого наставника и вожака, как Мюнан, все же она не могла не улыбаться печально и нежно, когда старик, брызжа слюною и отирая слезы с морщинистых, покрасневших век, рассказывал об искрящейся жизнерадостности Эрленда в его ранней юности, еще до того, как он ввязался в несчастную историю с Элиной, дочерью Орма, и навсегда обжегся на этом.

Яммельт, сын Халварда, который вел серьезную беседу с Гэуте и Ноккве, с удивлением поглядывал на свояченицу. Она уселась на скамью, рядом с этим омерзительным стариком и Ульвом, сыном Халдора, человеком весьма угрюмого нрава, по мнению Яммельта. Но Кристин улыбалась, когда беседовала с ними и потчевала их. Прежде Яммельт никогда не видел ее улыбки. Оказалось, что она очень красила Кристин, а тихий, грудной смех свояченицы звучал совсем как смех юной девушки.

Яммельт говорил, что все шестеро братьев никак не могут оставаться дома, в усадьбе матери. Нечего было и думать, что какой-нибудь состоятельный и равный им по рождению человек захотел отдать женщину из своего рода в супруги Никулаусу, если пять его братьев будут жить вместе с ним и, возможно, кормиться с доходов этой же усадьбы, когда обзаведутся семьями. А парню надо бы уж приискать жену – ему исполнилось двадцать зим, и он вырос дюжим и ладным молодцом. Поэтому Яммельт выразил желание взять с собою на юг Ивара и Скюле. Там уж он отыщет для них способ добиться успеха. Теперь, когда жизнь Эрленда, сына Никулауса, окончилась столь несчастливо, многие знатные вельможи в стране вспомнили, что убитый был им ровней и даже превосходил многих из них по рождению и по крови. Они вспомнили, что он был щедрый и великодушный человек, искусный и доблестный военачальник – да беда в том, что счастье отвернулось от него. Крайне суровое наказание было применено ко всем, кто оказался причастным к убийству хозяина в его собственной усадьбе. Яммельт говорил, что многие расспрашивали его о сыновьях Эрленда. На рождестве он повстречался с владельцами Сюдрхейма, и те упоминали, что юноши из Йорюндгорда доводятся им родичами. Господин Йон просил кланяться им и передать, что он встретит сыновей Эрленда, сына Никулауса, как близких родичей, если кто-либо из них пожелает поступить под его начало. Йон, сын Хафтура, собирался жениться на фру Элин, старшей дочери Эрлинга, сына Видкюна, и юная невеста спрашивала, походят ли юноши на своего отца. Она отлично помнила, как Эрленд гостил у них в Бьёргвине, когда она была ребенком; он казался ей тогда красивейшим из всех мужчин. А брат девушки, Бьярне, сын Эрлинга сказал: все, что он сможет сделать для сыновей Эрленда, он сделает с сердечной радостью.

Пока Яммельт говорил, Кристин смотрела на Сыновей-близнецов. Они все больше и больше становились похожими на своего отца. Шелковистые черные как вороново крыло волосы гладкими прядями лежали на голове, но слегка курчавились над лбом и у крепкой загорелой шеи. У них были узкие лица с крупными прямыми носами и маленькие, тонкого рисунка, рты, энергично-мускулистые в уголках. Но подбородки у них были более короткие и широкие, а глаза более темные, чем у Эрленда. А именно глаза Эрленда, по мнению Кристин, и делали его таким необычайно красивым. Когда Эрленд поднимал взор, то такими неожиданными казались его ясные, светло-голубые глаза на смуглом худощавом лице, обрамленном черными как смоль волосами.

Но глаза юношей сверкали сталью, когда Скюле, который всегда говорил за себя и за брата, держал ответную речь перед мужем своей тетки.

– Мы благодарим вас за доброе предложение, свояк. Но мы уже беседовали с господином Мюнаном и Инге и советовались со старшими братьями, и вышло так, что мы пришли к согласию с Инге и его отцом. Эти люди – наши самые близкие родственники со стороны отца. Мы поедем на юг с Инге и намереваемся пробыть в его усадьбе все это лето, а быть может, и подольше.

Вечером, когда мать уже легла, мальчики пришли к ней в горницу.

– Мы полагаем, матушка, вы поняли, почему мы так решили, – сказал Ивар, сын Эрленда.

– Мы не хотим выпрашивать родственную помощь у людей, которые молча смотрели, как отец наш терпел несправедливости, – добавил Скюле.

Мать молча кивнула. Ей казалось, что сыновья поступили правильно. Яммельт был разумный и рассудительный человек и желал ее детям только добра; однако ей нравилось, что мальчики сохраняли верность отцу. Но все-таки никогда раньше ей не могло прийти в голову, что сыновьям ее придется идти в услужение к сыну Брюнхильд Мухи.

Близнецы отправились в путь с Инге Мухой, лишь только Ивар достаточно окреп, чтобы ехать верхом. После их отъезда в усадьбе стало необычно тихо. Мать вспоминала – год назад в это время она лежала в ткацкой с новорожденным младенцем у груди. Все это казалось ей сном. Всего лишь год назад она чувствовала себя молодой, и душа ее была преисполнена всем тем, что волнует молодую женщину: тоской, печалями и надеждой, ненавистью и любовью. Теперь семья ее убыла до четырех сыновей, а в душе ее замерли все чувства, кроме тревоги за своих взрослых детей. В той тишине, которая наступила в Йорюндгорде после отъезда близнецов, ее страх за Бьёргюльфа вспыхнул ярким пламенем.

Когда в усадьбу приехали гости, он и Ноккве перебрались в старую зимнюю горницу. Бьёргюльф уже вставал с постели, но до сих пор еще ни разу не выходил за порог дома. С тайным страхом Кристин замечала, что в ее присутствии Бьёргюльф все время сидит на одном месте, не ходит по горнице и вообще старается меньше двигаться. Мать знала, что за время последней болезни у него стало хуже с глазами. Ноккве сделался необычайно молчалив; но ведь он был таким со времени смерти отца. А встреч с матерью он, казалось, избегал всеми силами.

Наконец однажды она собралась с духом и напрямик спросила старшего сына, как теперь у Бьёргюльфа со зрением. Ноккве долго уклонялся от ответа, но в конце концов она потребовала, чтобы он сказал правду своей матери.

Ноккве сказал:

– Яркий свет он еще может различить… – При этих словах лицо юноши побелело; он круто повернулся и вышел из горницы.

К концу дня, когда мать досыта наплакалась и почувствовала, что теперь сможет выдержать и спокойно поговорить с сыном, она пошла в старую зимнюю горницу.