Кровь и пот

Алибий в раздумье уставился в землю. Он знал, что этот день не пройдет Суйеу даром, знал, что быть беде, и кручинился, жалко ему было старика.

V

Давно вечерело, падали сумерки, но ни в одном доме еще не горел свет. Во всех домах была нужда, бабы экономили на всем и берегли керосин. До ночи не зажигали лампы, обходились слабым светом огня под котлами. В некоторых домах еле выкручивали фитиль, чтобы только постелить постель.

В доме Алибия тоже не зажигали света. Перед самым ужином Бобек молча ушла из дому. У Алибия бывало многолюдно в доме, но сегодня гостей не было, старик со старухой одиноко сидели у огня. Давно уж стоял перед ними бесбармак, но есть не хотелось.

— Эй, старуха, — спросил Алибий. — Почему Бобек печальная?

— Ох и не говори! Откуда ж мне знать?

— Ты ее не обижала?

— Как я могу ее обидеть?

— Так чего ж она невеселая?

— А что делать? Единственный ребенок в семье, избаловали… Боюсь, грешным делом, что мы-то думаем о ребенке, а ребенок думает о другом…

— О чем это она может думать? — Алибий, было потянувшийся к мясу, отнял руку. — Что это ты мелешь?

— О бог ты мой! Чего ты все ко мне цепляешься? — Старуха рассердилась, взяла поднос с мясом, унесла. В другой комнате она громко заругалась, загремела, какие-то чашки, ложки посыпались на пол.

Алибий удивился, потом задумался при слабом свете огня. В этом доме как-то забыли, что Бобек — девушка. Но Бобек вдруг перестала ходить по игрищам, стала худеть, затаиваться. Глядя на грустную Бобек, грустили и старики, и мать часто думала последнее время, что девушка уже выросла. «Ах, не мешаем ли мы ее счастью?»— все думала она и покачивала головой.

Вернулась старуха гневная, с пылающими щеками.

— Любишь дочь, так подумай о ее счастье, пока жив!

— Эй, старуха! Молчи, говорят!

— С чего это я должна молчать, да ты…

Пришла Бобек, и старик со старухой сразу замолчали. Бобек хмурилась, на стариков не смотрела, есть не стала, разделась и сразу легла спать. Последнее время она все чаще думала о стариках родителях, жалела их, плакала втихомолку, пока не засыпала. У нее и теперь стал дрожать подбородок, навернулись слезы, она быстро отвернулась к стене и уткнулась в подушку.

Мать Бобек рожала два раза и оба раза — девочек. Старшая Ализа все хоронила своих детей. Младшей была Бобек. Родители растили Бобек как мальчика, угождали ей, баловали. Бобек смеялась, смеялись и Алибий со старухой, и хорошо становилось в доме, будто солнце заглядывало через тундук. Бобек скучала — старики места себе не находили от тоски. И Бобек старалась все время быть веселой.

Но в последнее время она стала уставать от вынужденной лжи. Раньше она одевалась во все мальчишеское, скакала на коне, играла с ребятами и сама забывала, что она девушка. Она даже ревела не один раз, если ее называли девчонкой. Теперь вся эта игра надоела ей. Рай ушел с караваном куда-то в далекий страшный город, по страшной караванной дороге, и она затосковала. Несколько караванщиков соседних аулов вернулись из Конрата и Шимбая ограбленные, и Бобек стали сниться страшные сны.

Один раз ей приснилось: какие-то черные люди в мохнатых шапках напали на караванщиков, выскакивали из оврага и бросались на верблюдов. Среди караванщиков был и Рай, ему накинули на шею петлю. Зажав конец аркана в ногах, кто-то поскакал по темной степи, Рай захрипел, задыхаясь, поволокся следом… Бобек так испугалась, что закричала: «Рай!»— и проснулась вся в поту.

Проснулась и мать, заворочалась, потом беспокойно встала, прилегла к дочери, обняла ее. Она давно знала, что Бобек любит Рая. Рай и ей нравился, но Бобек была помолвлена с другим, и мать грустно молчала.

— Чего-нибудь испугалась, Бобекжан? — тихо спросила мать.

— Змея во сне руку укусила, — схитрила Бобек.

На другой день она встала пораньше и пошла в рыбачий аул. Посидев сперва у сестры, зашла потом к бабке Рая. Поздоровалась, спросила о здоровье, повздыхала, заговорила о снах, как нужно толковать страшные сны.

— Не знаю… — неуверенно отвечала бабка — Откуда нам знать? В старину говорили, плохой сон увидишь — к радости.

Потом быстро взглянула на Бобек, спросила:

— А ты что это, не о караванщиках ли сон видала?

Бобек засмеялась, ничего не сказала, взяла прислоненную к печке домбру Рая, вытерла пыль, натянула новую струну. Будто забыв о бабке, стала трогать струну, подпевая невнятно и слабо. Потом остановилась, подумала и вдруг запела в полный голос:

Когда тебя, о мой Каргаш, я вспоминаю —Я мучаюсь, покоя, сна не знаю…

Бабка сразу высвободила из-под кимешека ухо, оперлась подбородком о колено, подобралась, заслушалась. Когда Бобек дошла до самого тягучего печального места, бабка совсем расстроилась.

— Ах ты, пташка моя! — Она вытерла слезы. — Прямо до костей ты меня пробрала…

Вечером бабка заболела. Акбала принесла ей поесть, но она отвернулась, ничего не ела, а на другой день совсем не встала. После обеда пришла Бобек — странная, — бабка даже не узнала ее. На ней были камчатовая шапка, платье с двойной оборкой. Она не привыкла к женской одежде, чувствовала себя неловко, вся какая-то нескладная, угловатая. Входя в низкую дверь, зацепилась носком кебис за длинный подол платья, чуть не упала.

— Кто это? Бобек? Боже милостивый, что это с тобой такое? — изумилась бабка.

Бобек счастливо засмеялась. Приподняв подол длинного батистового платья, стуча черными блестящими кебис, она подбежала к аже.

— Аже, ну как, идет мне?

— Идет-то идет… А как… — Старуха смутилась, замолчала. Бобек опять засмеялась, подсела к ней, обняла, с любопытством посмотрела, как легкое платье, опустившись, мягко прикрыло ей ноги.

— Ах, аже! Сколько ни ходи джигитом, только если ты женщина… Раньше, когда маленькой была, ничего. А теперь какому джигиту нужна девушка в штанах? — Бобек с любопытством расправляла платье.

Бабка кивала головой, поглаживала шершавой ладонью руку Бобек.

— Вот Рай ушел с караваном, и я поняла, что я девушка. Ведь, утешая родителей, кого я обманывала? Их и себя…

— Да… Плохо теперь станет твоим старикам. Разве они думали, что под одеждой джигита бьется девичье сердце?

— Я думала об этом, — грустно сказала Бобек. — Да сколько можно обманывать себя и их? Это как голодный ребенок палец свой сосет… А потом, аже, плохо мне теперь дома. Как Рай уехал, мне и свой дом стал чужой, места себе не найду… Как гостья.

Бабка головой закивала, жалостно вздохнула.

— Аже… Почему они не едут так долго?

— А ты не переживай. Знаешь, раньше говорили: «Охотник опаздывает— большая добыча!» Наверно, нагрузились сильно, никак добраться не могут. Дорога-то дальняя.

— Судр Ахмет…

— Ну?

— Судырак ворожил на путников…

Услыхав о Судр Ахмете, бабка заволновалась, замахала руками:

— Тьфу на этого Ахмета! И не думай о нем, дураке! Чтоб во рту этого Судырака змея себе гнездо свила! Ты лучше о Калене подумай…