Круг обреченных

Высокие двери особнячка на улице Чайковского то и дело отворялись, впуская приглашенных. Финский консул давал прием по случаю дня рождения жены.

Широкая лестница, устланная ковром, вела на второй этаж, где встречали приглашенных консул с супругой. Виновница торжества — типичная финка средних лет — приветливо улыбалась гостям.

. Как ни старалась Смагина проникнуться атмосферой праздника, в глаза, как назло, лезла бульдожья челюсть именинницы, крохотные бутербродики-канапе с усохшей семгой, нанизанной на деревянные шпильки безобразно крохотными лоскутками, огромное количество спиртного (они нас что, за алкашей подзаборных держат?), бездарный пианист, исполнявший на каждом приеме все тот же «Грустный вальс» Сибелиуса.

Даже роскошные высокие финны, улыбавшиеся Смагиной широкими белозубыми улыбками, не вызывали ответного чувства. И все из-за этого паскудного телефонного звонка!

Домой возвращались молча. Смагина ненавидела мужа, накрапывающий дождик, жадных до омерзения финнов, классическую музыку, свой климактерический возраст.

Еще минута — и Ангелина Игоревна разразилась бы жуткой, безобразной истерикой. Но, уже приготовившись отдаться чувствам и нажав кнопку звонка, она услышала из-за двери заливистый радостный лай.

— Что это? Что это, чижик? — не поверила своим ушам Смагина и обернулась к мужу.

Секунду спустя из открытой двери навстречу хозяйке вылетел мохнатый пес.

— Челси, радость моя, откуда ты? — обомлела Смагина, подставляя влажному розово-фиолетовому языку лицо и руки.

Любимый пес члена правительства, ньюфаундленд Челси, потерялся месяц тому назад. Старшие Смагины проводили дни на работе, а их дочь, одинокая молодая мать, не имела возможности выгуливать Челси три раза в день, как это бывало раньше, до появления на свет очаровательного Ванечки, дитяти пламенной любви без обязательств. Короче говоря, кобель Челси получил возможность гулять самостоятельно. А кобель — он и в Африке кобель. Через две недели вольной жизни Челси исчез. Интенсивные поиски, включая телевизионные обращения к соотечественникам, результата не дали. Смагины горько переживали потерю. Но что поделаешь?

И вот он, Челси, лижет руки и лицо, дышит паровозом и вот-вот изойдет слюной от счастья.

— Мила, откуда он? — смогла наконец сформулировать вопрос Смагина, потрясенная не менее лохматого Челси.

— Мама, я сама не знаю. Представляешь, я Ванечку уложила, вышла на кухню…

— Покурить.

— Чайник поставить. И слышу лай за дверью. Голос сразу узнала.

Бросилась отворять, он пулей влетел, волчком вертится. Ты бы видела…

— Ах ты, проказник, — подставляя псу лицо и запустив руки в его густую шерсть, приговаривала Смагина, — будешь знать, как убегать. Как за девчонками гоняться. Надо же, сам дорогу нашел. Умник наш, умница. Красавец!

— Ты бы помыла его сначала. Геля. Черт его знает, где он шлялся.

— Иди спать, — отмахнулась от мужа Смагина.

Глава 28 ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

— Нет, Алена, я так не могу. — Виктор отодвинулся от нее, потом сел. — Тебя нет со мной. Ты где-то… Я не знаю где. Ты себя еще плохо чувствуешь? У тебя болит что-нибудь? Так и скажи.

— Ничего не болит, — вздохнула Лена и погладила обиженную Витюшину спину. — Ну извини. Иди сюда…

— Нет уж. Я не некрофил. Я не люблю насиловать трупы. А ты прямо как живой труп.

— Вить, но мне же завтра в прокуратуру.

— К черту твою работу, если…

— Если что? Я тебе для чего нужна вообще? Только для этого, что ли? У меня завтра ответственный день. Я не могу об этом не думать. Мне казалось, ты меня понимаешь и поддерживаешь, а ты…

— А я соскучился. Элементарно соскучился. Издергался, испереживался. И вот ты дома, но тебя нет. Ты уже в прокуратуре, в своей юридической консультации, где там еще…

— Ну хорошо, пусть так. И что? Я веду первое дело в роли адвоката. Для меня это так важно, неужели непонятно? И что тебя не устраивает, в конце-то концов? Я тебя отвергаю? Нет. Я должна изображать бешеную страсть? Ну не сжигает меня нынче бешеная страсть. Ну что делать? Ну зарежь меня, что ли.

Пристрели, как загнанную лошадь…

— Это ты-то загнанная? Ты сама кого хочешь загонишь. Как ты давить умеешь, Алена! Прямо какой-то танк малокалиберный.

— О господи!

Лена встала, хлопнула дверью. Вышла на кухню, порылась в аптечке, нашла корвалол. Весь вечер она думала, рассказывать ли Виктору о том, что автомобильная авария была подстроена. И о том, что она получила новое, вполне отчетливое предупреждение.

Витюша привез ее домой на редакторском джипе.

— Ничего не делай, еды полный холодильник, лежи и отдыхай. Постельный режим тебе еще не отменили. Дверь никому не открывай, — добавил он уже с лестничной площадки и умчался по своим журналистским делам.

Елена так и поступила. Осторожно приняв ванну — голова еще кружилась, — она легла на диван и задремала. Но заснуть как следует не дал телефонный звонок.

— Калинина? — спросил в трубке низкий мужской голос.

— Да. Кто это?

— Конь в пальто. Ну что, Калинина, получила по мозгам?

Елена напряглась, привстала:

— Кто говорит?

— Тот, кто тебя не добил. Но если ты снова в мужские дела полезешь — мы тебя достанем, будь спокойна.

— Я и так спокойна, — действительно спокойным голосом ответила она.

— Вот и молодец, — хмыкнул мужчина. — Сиди дома, не волнуй людей. А то сыночек твой Костя к осени вернется, так как бы чего не вышло. Мальчонка-то хороший, жалко будет. Ну бывай, Калинина.

…Она достала пузырек с корвалолом, накапала в рюмочку.

— И мне накапай, — раздался Витюшин олос.

Лена подняла две рюмочки, одну протянула Виктору.

— За мир и дружбу? — примирительно предложил Витя.

— Давай, — улыбнулась Лена.

— Я сигарету выкурю, а ты посиди со мной, а?

— Посижу.

Витя посадил Лену на колени, закурил.

— Дым не мешает?

— Нет. Я по твоему дыму соскучилась даже.

— Что ты все злишься на меня?

— Это ты злишься, — отозвалась Лена, гладя густую Витюшину гриву.

— Я понарошку злюсь, а ты по-настоящему.

— Как в детском саду, ей-богу, — рассмеялась Лена.

— Да. Это я как в детском саду. Потому что я люблю тебя, как ребенок.

Беззаветно. А ты только позволяешь себя любить.

— Это не правда, — тихо ответила Лена.

— Это правда. Ты всю себя на Станицкого израсходовала. Мне ничего не осталось.

— Совсем ничего? — Лена потерлась щекой о Витюшину бороду.

— Почти ничего. Твоих волос стеклянный дым. И губ осенняя усталость.

Как сказал бы поэт.

— Не губ, а глаз, балда.