Круглый год
Шрифт:
1942—1945
Николай Тихонов
Прокофьев А. «Я счастлив, что в городе этом живу...»
* * *
Я счастлив, что в городе этом живу,
Что окна могу распахнуть на Неву,
Я вижу, как зори над нею играют, —
Так сильно, так ярко, что волны пылают!
Как в мир он раскинул просторно дороги,
И сколько в нём воли, и сколько в нём света,
И сколько в нём спето, и сколько не спето!
Я знаю друзей по оружью, сограждан,
Я с ними в походах бывал не однажды,
Я рос вместе с ними, борясь и мужая,
Великою честью я это считаю!
Все грозы, все бури наш город осилил,
Он воин, любимый Советской Россией.
И, гордый, стоит он в красе небывалой,
И Ленина орден на бархате алом.
А. Прокофьев
Яковлев Ю. Девочки с Васильевского острова
ДЕВОЧКИ С ВАСИЛЬЕВСКОГО ОСТРОВА
„Умерли все. Осталась одна Таня“.
Из дневника Тани Савичевой, Ленинград, 1942 год.
Я — Валя Зайцева с Васильевского острова. У меня под кроватью живёт хомячок. Набьёт полные щёки, про запас, сядет на задние лапы и смотрит чёрными пуговками... Вчера я отдубасила одного мальчишку. Отвесила ему хорошего леща. Мы, василеостровские девчонки, умеем постоять за себя, когда надо... У нас на Васильевском всегда ветрено. Сечёт дождь. Сыплет мокрый снег. Случаются наводнения. И плывёт наш остров, как корабль: слева — Нева, справа — Невка, впереди — открытое море.
У меня есть подружка — Таня Савичева. Мы с ней соседки. Она со Второй линии, дом 13. Четыре окна на первом этаже. Рядом булочная, в подвале керосиновая лавка... Сейчас лавки нет, но в Танино время, когда меня ещё не было на свете, на первом этаже всегда пахло керосином. Мне рассказывали.
Тане Савичевой было столько же лет, сколько мне теперь. Она могла бы давно уже вырасти, стать учительницей, но навсегда осталась девчонкой... Когда бабушка посылала Таню за керосином, меня не было. И в Румянцевский сад она ходила с другой подружкой. Но я всё про неё знаю. Мне рассказывали.
Она была певуньей. Всегда пела. Ей хотелось декламировать стихи, но она спотыкалась на словах: споткнётся, а все думают, что она забыла нужное слово. Моя подружка пела потому, что, когда
поёшь, не заикаешься. Ей нельзя было заикаться, она собиралась стать учительницей, как Линда Августовна.Она всегда играла в учительницу. Наденет на плечи большой бабушкин платок, сложит руки замком и ходит из угла в угол: «Дети, сегодня мы займёмся с вами повторением...» И тут споткнётся на слове, покраснеет и повернётся к стене, хотя в комнате — никого.
Говорят, есть врачи, которые лечат от заикания. Я нашла бы такого. Мы, василеостровские девчонки, кого хочешь найдём! Но теперь врач уже не нужен. Она осталась там... моя подружка Таня Савичева. Её везли из осаждённого Ленинграда на Большую землю, а «Дорога жизни» не помогла ей. Её убили фашисты. Не пулей, не снарядом — голодом. Не всё ли равно, чем убивают. Может быть, пулей не так больно, как голодом?..
Я решила отыскать «Дорогу жизни». Поехала на Ржевку, где начинается эта дорога. Прошла два с половиной километра — там ребята строили памятник детям, погибшим в блокаду. Я тоже захотела строить. Какие-то взрослые спросили меня:
— Ты кто такая?
— Я Валя Зайцева с Васильевского острова. Я тоже хочу строить.
Мне сказали:
— Нельзя! Приходи со своим районом.
Я не ушла. Осмотрелась и увидела малыша, головастика. Я ухватилась за него:
— Он тоже пришёл со своим районом?
— Он пришёл с братом.
С братом можно. С районом можно. А как же быть одной? Я сказала им:
— Понимаете, я ведь не так просто хочу строить. Я хочу строить своей подруге... Тане Савичевой.
Они выкатили глаза. Не поверили. Переспросили:
— Таня Савичева — твоя подруга?
— А чего здесь особенного? Мы одногодки. Обе с Васильевского острова.
— Но её же нет...
До чего бестолковые люди, а ещё взрослые! Что значит «нет», если мы дружим? Я сказала, чтобы они поняли:
— У нас всё общее. И улица, и школа. У нас есть хомячок. Он набьёт щёки...
Я заметила, что они не верят мне. И чтобы они поверили, выпалила:
— У нас даже почерк одинаковый!
— Почерк? — Они удивились ещё больше.
— А что? Почерк!
Неожиданно они повеселели, от почерка:
— Это очень хорошо! Это прямо находка. Поедем с нами.
— Никуда я не поеду. Я хочу строить...
— Ты будешь строить! Ты будешь для памятника писать Таниным почерком.
— Могу, — согласилась я. — Только у меня нет карандаша. Дадите?
— Ты будешь писать на бетоне. На бетоне не пишут карандашом.
Я никогда не писала на бетоне. Я писала на стенках, на асфальте, но они привезли меня на бетонный завод и дали Танин дневник — записную книжку с алфавитом: а, б, в... У меня есть такая же книжка.
Я взяла в руки Танин дневник и открыла страничку. Там было написано:
«Женя умерла 28 дек. 12.30 час. утра 1941 г.».
Мне стало холодно. Я захотела отдать им книжку и уйти. Но я василеостровская. И если у подруги умерла старшая сестра, я должна остаться с ней, а не удирать.
— Давайте ваш бетон. Буду писать.
Кран опустил к моим ногам огромную раму с густым серым тестом. Я взяла палочку, присела на корточки и стала писать. От бетона веяло холодом. Писать было трудно. И мне говорили: