Кто сеет ветер

Эрна и Онэ вели себя сдержанно, но по их светлым спокойным улыбкам было заметно, что прогулка доставляет им удовольствие. Ярцев с утра казался оживленнее всех. Он остроумно подшучивал над товарищами, вызывая их, по примеру древних афинян, состязаться в играх и чтении стихов. Одетый в белый костюм и легкую широкополую шляпу, высокий и статный, с уверенными свободными движениями, он теперь мало походил на того прокопченного усталого кочегара, каким был когда-то на корабле «Карфаген».

— Эрна, вы талантливее нас всех, — обратился он к девушке. — Вызываю вас первую: спеть романс Рахманинова. Помните, я учил вас? Победителя Сумиэ увенчает лавровым венком. Согласны?

Эрна подняла на него ясный взгляд и тотчас же в замешательстве отвернулась. Ей казалось, что Ярцев читает в ее глазах все, видит ее любовь и тоску так же ясно, как если бы она сказала ему все.

Она выпрямилась с холодным и даже несколько высокомерным видом.

— Уступаю все лавры Сумико и вам, — оказала она. — Наль говорил, что вы переводите с ней японские стихи. Покажите, пожалуйста, ваши таланты; от меня вы скрывали их.

— Прочтите последний перевод Кадамы Кагай — «Печальное пение на спине лошади», — присоединилась к подруге Сумиэ, не замечая ее обиды.

Но Ярцев, чувствуя, что Эрна за что-то на него рассердилась, пристально посмотрел на нее, точно пытаясь прочесть те тайные переживания, которые она старательно прятала за словами. В детстве, весенними днями, он любил подниматься на старую колокольню потихоньку от сторожа и с высоты церкви смотреть на дома и людей. Было до сердцебиения жутко: пропасть тянула в›низ, голова угарно кружилась, боязнь высоты вызывала в коленях неустранимую дрожь. Маленький Костя со страхом цеплялся за шаткие перила и все-таки смотрел вниз. Нечто подобное испытывал он в присутствии Эрны: она привлекала и в то же время пугала его. Ему казалось, что, если он скажет ей о своем чувстве, Эрна отвернется от него навсегда, они не смогут остаться даже друзьями. А ведь он любил эту девушку! Любил ее голос, походку, улыбку, лицо; ее большое горячее сердце, глубокое и хрустально-чистое, как ее взгляд. Он не мог, не хотел от нее отказаться и в то же время, из какого-то странного внутреннего противоречия, часто держался с ней более небрежно и вызывающе, чем с совершенно посторонними и даже несимпатичными ему людьми.

Он отвел глаза в сторону и, наблюдая за крохотным перламутровым червячком, опускавшимся на еле видимой паутинке с дерева, грустно и тихо проговорил:

Понуро вдет моя лошадь, Печаль моя тяжела… Цветут кике — цветы осени; Поют перепела.

Ярцев не декламировал, а рассказывал — напевно и выразительно, как старики рассказывают былины. Голос его звучал широко и чисто:

У подошвы горы Асама Сосны стоят кольцом, Ветер холодный, печальный Ровно дует в лицо. Из жерла горы извергаются Пепел, дым и пары… Круто гора поднимается, Жутко вверху горы…

Голос его окреп еще больше, томительно нарастая грустью и силой, и от его слов действительно делалось жутко.

Дорога все выше и круче, В воздухе пепел и дым. Платье становится белым, Конь вороной — седым. Круто гора поднимается, Сердце ее в огне… Но разве слабее пламя В сердце другом — во мне? Разве добыть себе счастье В нем не хватит огня?… Взрывайся тогда, о Асама, Взрывай и мир и меня!

Когда он кончил, Чикара сидел полу-раскрыв рот, забыв о своей коллекции камешков, захваченный декламацией. Эрна стояла около мальчика и с материнской лаской гладила его узкую смуглую руку, стараясь утишить в себе тоску, прорвавшуюся так неожиданно после улыбок и шуток. Сумиэ сорвала ветку, согнула ее наподобие венка и надела на голову Ярцева.

— Вы настоящий поэт, — сказала она. — Ваш перевод на русский звучит даже лучше, чем оригинал. Венчаю вас лаврами.

— Нет, конец мне не нравится, — возразил Онэ с тихой серьезностью. — У Кадамы Кагай была другая идея. Но вы, конечно, поэт. В этом смысле я не могу не советовать, чтобы вы больше работали на искусство, то есть писали большое произведение в красках жизни.

Ярцев рассеянно усмехнулся. Оживление его бесследно прошло, точно от сильной усталости. Он снова казался таким же холодным и замкнутым, каким Эрна привыкла видеть его последнее время.

— Такие поэты в свои стихи за прилавками селедки завертывают, — ответил он с резкой иронией.

Онэ взглянул на него в упор блестящими узкими глазами.

— Вы всегда шутите, — поднял он строго брови, — и много напрасно странствуете. Конечно, странствовать по земному шару полезно, но думаю, что теперь серьезнейшая действительность перед глазами, и человек должен много работать не только для себя одного.

Ярцев, слегка смущенный, миролюбиво взял его за руку выше локтя.

— Не обижайтесь, дорогой Онэ-сан. Говоря по совести, временами мне и одному не плохо: работаю, думаю, читаю, курю… Иногда тоска, иногда радость даже. Полный комплект настроений.

Поверхность залива, согретого солнцем, уже меняла свою позолоту на синеватое серебро вспененных волн. В дымящемся испарениями воздухе горласто квохнул баклан, падая с разлета на воду. На секунду птица исчезла в волнах, но тотчас же вынырнула и поднялась тяжелыми взмахами оранжево-черных крыльев в туманную синеву, неся в изогнутом клюве блестящее узкое тельце.

Онэ встал с камня и, внимательно всматриваясь в помрачневшее лицо Ярцева, тихо оказал:

— Вы мне очень мало понятны, но я думаю так: у вас в сердце, как в молодом дереве, трещина… и всегда боль.

— Диагноз, пожалуй, верный, — произнес Наль.

Ярцев ничего не ответил и медленно пошел вдоль залива, пытаясь найти безлюдное место. Это было не так легко: люди кишели повсюду, как муравьи, — грелись на солнце, плескались в морских волнах, бродили по берегу, сидели, лежали, обедали, пили сакэ и пиво. Каждый хотел провести праздничный день возможно приятнее.

В большинстве отдыхающие были служащими из Токио, но между ними встречались и рабочие. Бросались в глаза большие группы текстильщиц, приехавших под присмотром администрации. Все они были одеты в фабричную строгую форму — серые халаты с белыми передниками, каждая с номером на рукаве. На гладких прическах белели круглые шапочки, на ногах — соломенные сандалии с пеньковыми подошвами. Мастера были в блузах с отложными воротничками, с сумками у пояса; начальство постарше — в жарких смешных сюртуках, неуместно заимствованных у европейцев. Надзирательницы выделялись сиреневыми юбками и цветными значками на рукавах. Все были разбиты по группам с отдельными флагами цехов и общим фабричный знаменем, исписанным крупными иероглифами.