Куприн: Возмутитель спокойствия

Александр Иванович смирился, ездил на другой берег Сены, на рю Фондари, заходил в «Библиотеку А. И. Куприна», забивался там в угол и подавленно молчал. Рощин видел, что ему было дурно, когда какой-нибудь наглец-посетитель мог вдруг бухнуть: «Ну, Александр Иванович, пойдемте выпьем!» [378]

Словом, «Купол Св. Исаакия Далматского» должен был появиться. Обширной прессы, впрочем, он не вызвал. Не зря Куприн сетовал, что подвиг Северо-Западной армии замалчивается: «Я порой недоумеваю: почему это никогда не слышно и в газетах нет ничего о вечерах, собраниях или обществе северо-западников. И мне кажется, что эти люди сделали так много непосильного для человека, преодолели в такой громадной мере инстинкт самосохранения, пережили такое сверхъестественное напряжение физических и нравственных сил, что для них тяжким стало воспоминание» («Купол Св. Исаакия Далматского»). Однако оказалось, что сами северо-западники все помнили и хотели высказаться. Со всех уголков мира Куприну полетели их письма с благодарностями, уточнениями, пожеланиями. Он был счастлив, через «Возрождение» всех благодарил. И он пробил стену молчания! Благодаря ему начнутся ежегодные балы северо-западников, он будет приглашать туда читателей «Возрождения» [379] и сам участвовать во всех благотворительных акциях в пользу больных и нуждающихся ветеранов.

378

Рощин Н. О Куприне // Возрождение [Париж]. 1937. 18 июня. № 4083.

379

См., напр.: Куприн А. Бал северо-западников // Возрождение [Париж]. 1932. 28 октября.

Первый значительный шаг к своей реабилитации в глазах белого воинства писатель сделал. Второй не замедлил: в течение зимы — лета 1928 года «Возрождение» начало печатать главы из его нового романа «Юнкера». Замысел романа появился еще в 1916 году, но революционные события помешали его воплощению, черновики остались в Гатчине. Пришлось писать заново, чтобы закончить автобиографическую трилогию: «Кадеты» — «Юнкера» — «Поединок». У него, как у Льва Толстого, должны были быть собственные «Детство» — «Отрочество» — «Юность».

Газетная публикация романа растянется на несколько лет; в 1933-м «Возрождение» выпустит его отдельным изданием.

Это своего рода манифест! Щедрая Москва, колокольный звон, император Александр III, славные юнкера 3-го Александровского военного училища на Знаменке. Та потерянная Россия, которую необходимо сохранить хотя бы в слове для молодежи, выросшей в изгнании и по-французски говорящей лучше, чем по-русски.

У романа были и конкретные адресаты: новые александровцы и «старики». Училище, упраздненное в Москве после большевистского переворота, было воссоздано в 1919 году в «белом» Екатеринодаре. Первый выпуск состоялся 29 июня 1921 года уже в изгнании, в Галлиполи. Затем, несмотря на распыление чинов по разным странам, училище представляло собой кадрированную часть в составе 1-го армейского корпуса.

«Старики», оказавшиеся в эмиграции, хранили память о легендарном заведении на Знаменке, отмечали училищный праздник. Куприн даже написал здравицу к этому дню:

Пусть Александровцев семья Сошлась у огонька чужого, Но верьте, милые друзья, Что дома встретимся мы снова! ................................................... Погон наш белый, вензель красный И золотые галуны, — Гордятся ими не напрасно Твои, училище, сыны.

Здравица сопровождалась авторской ремаркой: «После каждого стишка припев: “Наливай, брат, наливай!”» [380] . Стихотворение было напечатано в ежемесячном листке «Александровец» (1929. № 23), выходившем в Варне.

Кто уже помнил о том, каким юнкером был Александр Куприн? Теперь им гордились. Один из современников вспоминал: «Не училищу, конечно, Куприн обязан развитием своих дарований, но все-таки в его лице остается лестное указание на то, что и в военно-учебных заведениях истинные задатки творчества и широта мысли не умирали» [381] . Автор этих слов не знал, что Куприна «за задатки творчества» — публикацию первого рассказа — посадили в карцер.

380

Куприн А. Стихотворение Александровца выпуска 1890 года. 23 апреля 1926 года в Париже // Александровец [Варна]. 1929. Ноябрь. № 23.

381

Александровец. 1930. № 36.

В конце 1930 года Александр Иванович участвовал в праздновании 100-летия Александровского училища, сидел в президиуме вместе с главой РОВС [74*] генерал-лейтенантом Е. К. Миллером, генералами А. А. Гулевичем, А. М. Саранчевым и др. Его простили: это очевидно. Подтверждение этого — статья в журнале «Часовой», «органе связи русского воинства за рубежом», Евгения Тарусского:

«...“Юнкера”.

Ими Александр Иванович поставил последнюю точку для истории своего отношения к русской армии. В свете “Юнкеров” не остается уже никаких сомнений в том, что, создавая “Поединок”, Куприн болел душой за русскую армию, русское офицерство и с мужеством хирурга вскрыл те гнойные раны, которые были на теле армии» [382] .

74*

РОВС — «Русский Обще-Воинский Союз» (1924–1940) — одна из самых массовых организаций русской эмиграции; РОВС объединял военные и военно-морские союзы и организации во всех странах русского рассеяния. — Прим. ред.

382

Тарусский Евг. Юнкера // Часовой [Париж]. 1932. 15 ноября. № 92. С. 23–24.

Тарусский старался доказать, что его любимый писатель оказался гораздо честнее тех, кто когда-то ругал его за «Поединок»:

«Время не только лучший доктор, но и лучший судья. Уже пронеслись и великая война, и революция, и белое движение, и десять лет эмиграции.

Сколь многие из суровых купринских судей “продали свою шпагу”, украсили груди свои в дни великой и бескровной красными бантами, а потом не за совесть, а за страх служили большевикам. Но автор “Поединка” остался не только русским честным писателем, но русским честным воином, беззаветно и с великой радостью ушедшим в стан белых в Гатчине» [383] .

383

Там же.

А что же генералы? Они-то не могли не понимать, что не Куприн виноват в том, что «добровольцы» проиграли. Разве его вина в том, что русский народ отвернулся от «господ офицеров» и готов был примириться с анархистами, махновцами, петлюровцами, «зелеными», кем угодно, только не с ними? На эту тему невесело размышлял генерал Петр Краснов в рецензии на «Юнкеров»:

«Что же произошло с Русской Армией, когда она... так легко сдала перед большевизмом?

Над этим вопросом стоит очень и очень призадуматься и, самым внимательным образом перечитав прекраснейшие романы А. И. Куприна — “Поединок” и “Юнкера” — ответить самому себе, да точно ли Шульговичи, Осадчие, Стельковские и Сливы (персонажи «Поединка». — В. М.) были только гнойниками, подлежащими немедленному удалению, или молодой писатель проглядел в них нечто, что было тогда от него скрыто под неприглядной внешностью?.. И не были ли гнойниками Назанские?..» [384] Краснов восторгался «Юнкерами»: «...песня, поэма в прозе, звучная стройная песня о далекой нашей молодости, о прекрасной, покойной поре, о домовитой, крепкой в любви и привязанностях, семейной, радушной, гостеприимной и патриархальной Москве» [385] .

384

Гр. А. Д. [Краснов П. Н.] Литературные заметки // Русский инвалид [Париж]. 1933. № 51.

385

Там же.

А вот генерал Деникин промолчал. Напротив, в книге «Старая армия» (1929) снова прошелся по «Поединку»: «Повесть эта была встречена в военной среде с огромным интересом, но вместе с тем и с большой горечью. Ибо, если каждый офицер, выведенный в купринском “Поединке” — живой человек, но такого собрания офицеров такого полка в русской армии не было» (курсив А. И. Деникина. — В. М.) [386] .

Куприн называл роман «Юнкера» своей «лебединой песнью». Им он прощался и со своими читателями, и, возможно, с жизнью, потому что был очень болен. Судя по фотографиям, он резко сдал в 1930 году: как-то усох, сгорбился, растерянное выражение лица, вероятно, оттого, что он стал стремительно слепнуть. Одному из своих адресатов весной 1931 года жаловался, что зиму еле пережил: «Сначала провертел меня насквозь дьявольский ишиас, потом измучил сорокаградусный грипп, потом привязалась нервная экзема. Этот 1931-й год — сущее проклятие!». В конце проклятого года кто-то убил камнем Ю-ю, и Александр Иванович отвез тело своего друга на парижское собачье кладбище («Барри», 1931). А в следующем году у него, судя по всему, случился инсульт: резко изменился почерк. Бывало, беспричинно плакал, разговаривал глухим бесстрастным голосом. Тем не менее держался из последних сил и с июля 1931 года по июль 1932-го даже редактировал популярный журнал «Иллюстрированная Россия». Получалось с трудом: «рабочая» правая рука не слушалась, рукописи читать не мог, воспринимал на слух.

386

Генерал А. И. Деникин. Старая армия. Париж: Родник, 1929.

Куприн покинул «Иллюстрированную Россию». А вскоре пришла страшная весть. 5 августа 1932 года на юге Прованса скоропостижно скончался Друг — Саша Черный. Сердце... Трагедия случилась на Лазурном Берегу, в местечке Ла Фавьер, где возникла целая «колония» русских эмигрантов и где Александр Михайлович и Мария Ивановна Гликберг (или «Саша и Маша», как их звали друзья) купили участок. Куприн хорошо знал Ла Фавьер, вместе с «Сашей и Машей» они провели там чудное лето и начало осени 1929 года. Все там напоминало милый Крым: сине-седые склоны гор, вековые раскидистые сосны, виноградники, треск цикад, просоленные и прокопченные рыбаки. Александр Иванович даже написал о тех местах цикл «Мыс Гурон» (1929), в чем-то перекликавшийся с «Листригонами» о Балаклаве. Теперь ему больно было думать о том, что станет с Марией Ивановной — муж был единственным смыслом ее существования.

Куприны нуждались, к тому же Европу терзал тогда экономический кризис. Уютная квартирка с палисадником на бульваре Монморанси, где они прожили десять лет, стала неподъемна для оплаты. Пришлось переехать на рю Жювене, 20/22, затем очень скоро на рю Эдмон Роже, 12. Вместе с ними переезжала «Библиотека А. И. Куприна», которую Елизавета Морицовна все еще поддерживала. Ксения давно жила отдельно, и они завели новую кошку, получившую, конечно, имя Ю-ю. В одном из писем этого времени Александр Иванович рассуждал, что почтовая марка в Америку стоит полтора франка, и это целое состояние, на которое можно было бы купить десяток хороших папирос, а подкуривать у прохожих, или два стакана кислого красного вина, а на сдачу еще и спичками разжиться.