Куприн: Возмутитель спокойствия

На другой день там же состоялась гражданская панихида. Председатель комиссии по похоронам Михаил Слонимский (который в 1919 году плакал, узнав, что Куприн ушел с белыми) вспоминал, что лучшие музыканты прощались с Куприным музыкой Баха, Генделя, Гайдна, Бетховена: «...в гробу лежал худенький человек с кротким, умиротворенным лицом, и при взгляде на него вспоминался герой “Гранатового браслета”, однолюб и мечтатель» [421] . Потом Елизавета Морицовна с Марией Карловной ехали на кладбище в автомобиле; перед ними шесть белых лошадей везли белый гроб, покрытый белыми цветами. В заднее стекло они видели белую колесницу с венками, составленными только из белых цветов.

421

Слонимский Мих. Завтра: Проза. Воспоминания. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1987.

Советская Россия оказала Куприну последнюю высокую почесть: он был упокоен на Литераторских мостках Волковского (Волкова) кладбища и вместе с тем занял свое место в пантеоне русской литературы. Мог ли Александр Иванович в последние парижские годы даже предположить это?

2

Русский Париж узнал о кончине Александра Ивановича Куприна из заметки во французской газете «Le Figaro» («Фигаро») [422] . Редакция «Иллюстрированной России» выпустила траурный номер; в журнале «Современные записки» довольно своеобразные некрологи поместили Иван Бунин и Марк Алданов. Иван Алексеевич не удержался, чтобы не подвергнуть препарированию творчество покойного друга, придираясь к отдельным фразам. Марк Александрович никак не мог уйти от вязкой темы «мы и они», все сокрушался, что Куприну-де умереть нужно было в Париже, что «проводили бы к могиле так же, как Шаляпина». И злорадствовал, что в СССР похоронам знаменитого писателя объявили «настоящий бойкот». Газеты, мол, поместили лишь крохотные извещения о смерти, не было ни портретов, ни некрологов, ни воспоминаний. Как же так? С такой помпой встречали на Белорусском вокзале и в такой тишине провожали. И Алданов находил удобное для себя объяснение: Куприн за год, проведенный «там», не оправдал надежд. Или даже сказал что-нибудь не то.

422

См.: Kouprine est mort // Le Figaro [Париж]. 1938. 26 августа. № 238.

Однако самый интересный момент в некрологе не этот. Говоря о тайном отъезде Куприна из Парижа, Алданов употребил то же глубоко символическое слово, которое связано с бегством Толстого из Ясной Поляны, — уход. То есть осознанное, годами выношенное, выстраданное решение, которому помешать уже ничто не могло. Наверное, Адланову хотелось, чтобы Куприн, как и Толстой, слег где-нибудь в пути, не доехал. И была бы легенда. А так: «При проблесках сознания он должен был бы в СССР чувствовать себя худо, очень худо. <...> Да, да, “увидеть снова Москву, поклониться русской земле, подышать русским воздухом”, все это так, а дальше что? Дальше советская жизнь, необходимость к ней приспособиться — ему, с его характером, в шестьдесят восемь лет! Я надеюсь, что проблесков сознания у него не было» [423] . Жестко, если не сказать — жестоко.

423

Алданов М. Памяти А. И. Куприна // Современные записки [Париж]. 1938. LXVII. С. 323–324.

То, что это был вполне сознательный уход, почувствовал и другой современник: «...что бы ни говорили о состоянии Куприна перед отъездом, отъезд этот был все же именно его “выходкой”, во всяком случае, вполне в его, купринском, стиле. Теперь, вспоминая былого Куприна, как-то сразу становится ясно, что этот человек на эмигрантских чемоданах умереть не мог. А с тем, что называется общественным мнением, он всегда считался очень мало или не считался совсем» [424] .

424

Хохлов Е. Гатчинские дни. Из воспоминаний о А. И. Куприне // Иллюстрированная Россия [Париж]. 1938. 10 сентября. № 38(696). С. 8.

Земная жизнь Александра Куприна закончилась.

Началась его посмертная судьба — в творчестве и памяти современников.

Послесловие

Посмертная судьба Александра Куприна оказалась не менее бурной, чем земная. В ней уже участвовали другие люди, создавая другие мифы.

Елизавета Морицовна, по сути, не пережила смерть мужа. Проводив его на Волковское кладбище, она в письмах стала еще настойчивее звать дочь: «К твоему приезду наварила варенья из всех ягод и сотовый мед купила. Мне бы очень хотелось знать точный срок, когда можно тебя ждать?..» (21 октября 1938 года). Однако Ксения так и не приехала. Через год Елизавета Морицовна с ужасом за нее узнала о начале в Европе новой войны, а еще через год — о том, что Париж без боя капитулировал перед германским фашизмом. Связь с дочерью прервалась.

Елизавета Морицовна ухаживала за могилой мужа, на которой в 1939 году появилось надгробие, в своей квартире организовала небольшой музей, вела переговоры с киностудиями и издательствами, переписывалась со старыми друзьями и начала работать над воспоминаниями. Она ни в чем не нуждалась: получила персональную пенсию, к тому же была наследницей половины авторских прав. Другую половину она передала внуку Алеше Егорову. Видимо, от душевной тоски в октябре 1940 года Елизавета Морицовна устроилась на работу в Академию художеств хранителем фотодиатеки. Здесь ее застало начало Великой Отечественной войны, затем блокада Ленинграда.

О годах, проведенных Елизаветой Морицовной в полумертвом городе, известно мало. Она переехала жить в Академию художеств, поближе к людям, была бойцом МПВО, страдала дистрофией, но Ленинграда не покидала, продержалась до лета 1943 года. И вдруг 7 июля решилась на страшный шаг. О том, что тогда случилось, лишь недавно стало известно из письма сотрудника академии, архитектора Германа Германовича Гримма, своему коллеге:

«..в эту “Академическую” идиллию ворвалось вчера событие, хотя и давно назревавшее, и все же тяжелое и грустное: повесилась у себя в комнате Е. М. Куприна. Ее психическое состояние давно уже не вызывало сомнений в тяжком заболевании.

Мучительные мысли о том, что против нее что-то замышляют, о том, что ей чего-то кто-то хочет сделать неприятное... все это нарастало уже давно. Тем не менее никому не хотелось думать о возможности такой трагической развязки. Как ни привычны стали мы за это время ко всякого рода смертям — такая смерть все же производит тягостное впечатление» [425] .

Хотя в письме и сказано прямо о тяжком заболевании, то есть душевной болезни Елизаветы Морицовны, все же возникает невольно мысль: а может, ее и вправду травили? И за то, что немка, и за то, что столько лет прожила в эмиграции, и что дочь там осталась. Отсюда уже шаг до версии, озвученной в телефильме «Ксения, дочь Куприна» (2012): якобы Елизавета Морицовна повесилась после того, как кто-то сказал ей, что Ксения погибла во французском Сопротивлении. К слову, Ксения, пытаясь много лет спустя узнать судьбу матери, не поверила в самоубийство, утверждала, что мама была христианка. Она не знала о душевной болезни.

425

Цит. по: Цветков А. Ключи к тайнам Куприна. Пенза, 2013. С. 182.

В этой истории, как в любом самоубийстве — все тайна. Тайна и надгробие Елизаветы Морицовны, похороненной в двух шагах от могилы Куприна. Почему на надгробии указаны неверные даты ее жизни: «1885–1942» вместо «1882–1943», и когда оно появилось? Впрочем, здесь может быть объяснение — война, блокада...

Следующим из семьи после Елизаветы Морицовны покинул этот мир Алексей Егоров, внук Куприна. В 1942 году он ушел на Ленинградский фронт, служил в минометном полку, получил медаль «За отвагу». И, лежа в болотах, заработал суставной ревматизм, который дал осложнение на сердце. Он умер 12 июня 1946 года от сепсического эндокардита, в возрасте двадцати двух лет. Столько же прожила его мать — Лидия Куприна, Люлюша. Оба они упокоились на Ваганьковском кладбище в Москве.

Из близких родственников Куприна в СССР остались племянники и племянницы по линии сестер, но у них были в политическом смысле непростые судьбы, и они «не высовывались». О дочери, отказавшейся приезжать на Родину и неизвестно где находившейся во Франции в годы войны, перестали и вспоминать. И вышло так, что наследников у писателя не оказалось, выплачивать отчисления с авторских — некому. Здесь-то о своих правах заявила Мария Карловна. После войны она напомнила о своем родстве с известным писателем, начав публиковать в «Огоньке» фрагменты воспоминаний о нем [426] . Идею написать книгу о Куприне подал ей Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, тогдашний директор Государственного литературного музея.

426

См.: Куприна-Иорданская М. К. Из воспоминаний о Куприне // Огонек [Москва]. 1945. № 36; Куприна-Иорданская М. К. Из воспоминаний о Куприне // Огонек [Москва]. 1948. № 38.

Мария Карловна не только села за работу, но и постаралась получить право наследства. Вот ее письмо К. Е. Ворошилову (заместителю председателя Совета министров СССР) от 7 октября 1947 года:

«...в 65 лет я осталась без всякой поддержки, располагая лишь персональной пенсией в размере 120 р. в месяц, которую получаю после смерти Н. И. Иорданского — моего второго мужа.

В настоящее время мой преклонный возраст и болезнь сердца лишают меня возможности служить, и начатые мною “Воспоминания об А. И. Куприне” мне часто приходится прерывать из-за необходимости другого литературного заработка.