Курбан-роман

Она плыла на своих летних босоножках к неоновым маякам-вывескам кафе и ночных клубов Старого города.

“Тук-тук-тук”, – в аккомпанемент с дождем-джазом. О, боже, неужели меня ждут впереди такие ночи, когда рядом не пройдет, не простучит своими каблуками ни одна женщина? Но это в будущем, а сейчас, пока кипит плазма, я чувствовал радость и боль от того, что вот так, отвергнутый, продолжаю преследовать свою незнакомку. Я стал на одну сторону ночи с маньяками, и меня даже не смущает ее странная, будто неуверенная, хотя и быстрая, походка.

Решительная неуверенность. Наоборот, она меня вдохновляет, и я вновь и вновь сравниваю округлые формы с парусами. А спину и линию позвоночника – с буйками фарватера. Она движется, и сквозь блузку рельефно проступают лямки лифа и застежка, которую мне никогда не расстегнуть одним взглядом.

Кому что, а мне, маньяку, догнать, повалить – и нож в спину. Запах горького шоколада и горячих, с пылу с жару, булочек, а еще дорогого табака все нестерпимее бьет в нос. И выпивка, и би-боп. Не в район ли дешевых портовых проституток направляется моя незнакомка? Неужели она и впрямь движется в джаз-кафе “Бриз”, куда, как на утренник в детском саду, сходятся “ромовые бабы”, чтобы пропустить по рюмочке утреннего рома и поделиться проблемами после тяжелого рабочего “дня”? Иначе никак не уснуть. От работы с людьми так устаешь, особенно когда они лезут со своими проблемами к тебе, лезут языком прямиком тебе в ухо или еще куда похлеще, чтобы проникнуть тебе в душу.

Это сравнение пришло ко мне, когда я лежал с негритянкой-шоколадкой, с черной крохой-малюткой. Потому что, когда я все-таки добрался до шоколадки и сорвал с нее фантики, у меня было такое чувство, что тысячи муравьев из коробки души, из-под фантиков одежды набросились на мои пальцы – так она, малышка, вся дрожала, кусая своими мурашками.

Откуда столько муравьев в нервной системе, откуда столько страхов в любовной истоме? Я тогда еще подумал, что эти муравьи-мурашки набежали не потому, что ее руки были такими липкими, а тело таким сладким-сладким на вкус. Совсем наоборот: проститутки – самый низкий, самый горький сорт женщин. А значит, самый элитный сорт шоколада.

Ты же знаешь, на хороший шоколад у меня особый нюх, еще с детства, с бабушкиного буфета, в котором хранились маленькие шоколадки-конфетки “Аленушка”. Такие маленькие, что их убиралось по пять-шесть штук на ладони. А в коробке их было, наверное, не меньше тысячи. В коробке, как в матрешке, похожей на тот же шоколад, отчего я исподволь чувствовал обман. Такая целомудренная румяная девочка. Еще не опростоволосившаяся, в платке. И в то же время чувствовал наслаждение, когда дрожащими пальцами я сначала разворачивал гладкую бумажную обертку маленьких плиток-шоколадок, так похожую на хлопчатобумажные платки, а потом и фольгу, звенящую, как замочки женского платья. Такое сладкое это занятие – раздевать женщин.

Хотя “Аленушка” – молочный шоколад, шоколад с привкусом материнского молока. Только с проститутками, с мамой и с тобой у меня получалось расстегивать замки лифа одним лишь вожделеющим взглядом.

4

Впрочем, это уже не имеет никакого значения. И зачем я только рассказываю тебе о других женщинах? Заставляю нервничать, ревновать? Ведь ты же знаешь – женщины не самоцель. Самоцель – то особое настроение. И самое сложное заключается в том, чтобы, преследуя женщину, найти продолжение импровизации, найти, гуляя по набережной в поисках женщины, кафе под настроение. Ведь бывают такие неудачные кафе, что уж лучше промерзшим и промокшим простоять ни с чем всю ночь на пирсе.

А сегодня мне нужно даже не кафе, а что-то среднее между кафе и каравеллой. Ведь уличные кафе – это корабли с парусами хлопающих на ветру зонтиков. Меня всегда поражали названия уличных кафе нашего приморского города: “Тайфун”, “Шторм”, “Смерч”, “Ураган”, “Торнадо”, “Бриз”. Только у настроений ветра есть столько красивых названий. Так моряки выразили свою любовь к единственной, кроме моря, стихии, от которой зависели и зависали. И женщины здесь не в счет.

Но ты выбираешь то, что нужно, – джаз-кафе “Бриз”, в который, как в трюм, как в погребок, полный выдержанного вина, и шоколада, и табака спускаются после изнурительного путешествия матросы. И где джаз вперемешку с крепким-крепким ароматом…

Что такое морской “Бриз”? Представьте себе пятнадцатилетнюю проститутку-ночь – девочку из негритянского гетто. Голос прокурен, проруган, прожжен едким табаком и ядреным терпким ромом, огнем матерных слов и огнем спичек, что подносят к ее губам галантные мужчины в галстуках, небрежно, но со вкусом повязанных под накрахмаленными воротниками. Ни дать, ни взять – настоящие кобели-кабальеро, бросающие небрежно, свысока, с аристократического морского “я” ласковые ругательства. Не поймешь – то ли резкая пощечина, то ли дружеское потрепывание-похлопывание по плечу, а может, и нежное поглаживание по щеке.

И вот этим прожженным голосом, от которого мурашки по спине, она кричит: “Я не сплю с мужчинами, которых не люблю. Я не сплю с мужчинами, которых не люблю… Если до тебя дошло, отвали…”

И это поет дешевая проститутка, которая обслуживает за одну ночь пять-десять мужчин. Кладет их ночью на свое тело, закрывает глаза, чтобы не видеть их похотливых лиц, закрывает, как сейчас, когда поет эту песню, чтобы скрыться в ночи, спрятаться от потливых, липких лап клиента в своем собственном теле, как в рундуке под койкой.

“Я не сплю с мужчинами, которых не хочу… ты понял…”

И боль ее песни вдруг отражается в твоих глазах. Я это вижу, потому что специально выбрал такое место, чтобы быть рядом и иметь возможность наблюдать за тобой исподтишка. За воротником твоей блузки, что белоснежна, как борта лайнера, впервые спускаемого с судостроительной верфи на темную воду шлюза с нефтяными разводами.

Такой нереальный белоснежный многопалубный кругосветный лайнер, что кажется, хочется верить, он в первый и в последний раз, и то совершенно случайно, по ошибке, по недоразумению угодил в наш порт – живот, вздымающаяся грудь, ворот. Что он делает на рейде в этой злосчастной, зловонной гавани, которую не может продуть своим тихим названием кафе “Бриз”, не может наполнить паруса, как бокалы, – зачем тебе это познание-плавание?

5

Да, я наблюдаю, а что мне еще остается делать? Наблюдаю за шелком юбки, переливами спадающей к голой голени, за раскачивающимся на волнах музыки носком босоножки-шлюпки в двух сантиметрах от заплеванного пола и в трех от туфель-лодочек и от ляжек настоящей шлюхи, затянутых в крупную сетку чулок. На какую крупную рыбину, залетную из настоящего большого океана, расставлены ее сети?

И опять за твоими раскрашенными ногтями – какие морские руны на них изображены, каким богам посвящены эти коралловые узоры?.. И за волнами-флюидами, которые через весь зал направляются прямиком к твоим глазам, и я вижу, как ты вздрагиваешь, как содрогаешься вся от носка босоножки до кисточек ресниц, попадая в резонанс, попадая под такой шторм-торнадо, что тебе вдруг становится плохо, тебя мутит, тошнит, ведь ты, как и негритянка-проститутка, тоже не спишь с мужчинами, которых не любишь.

…И еще это твое вздрагивание – толчком баллов в двенадцать-тринадцать, – оно подобно смерти для наших еще не завязавшихся отношений. Все опять начало разрушаться, едва зародившись, и опять я чувствую себя беспомощным и бесполезным на развалинах женской души. На руинах женской надежды на счастье… Беспомощным и беспощадным!

Ведь я понял твою тайну-слабость. Я тебя раскусил. И мне уже не составляло труда, взяв сигареты, пепельницу и толстую шоколадную плитку, подойти к твоему столику. Плитку, наверное, чтобы было чем придавить с размаху, – ведь ты так любишь сладкое, так зависима от мужчин. Ты нуждаешься в мужчинах, в тепле и защите, хотя и сказала “нет”, когда я предложил тебе зонтик. Тебя когда-то и где-то недолюбили. А плитка с ее рельефным узором – она как могильная плита на той недолюбви, с ничего не значащими пустыми письменами: “Аленка” – еще одна жертва. Сколько их? Не я первый, не я последний.