Курбан-роман

Странно, но яркое спасло ее. Мужчины начали обращать на нее внимание и приглашать в кабаки. Делать дорогие подарки и одаривать знаками неподдельного внимания.

Закончила она свой рассказ прямо у подъезда. Одета она была, как в своем рассказе, – очень вызывающе, в плиссированную ярко-синюю, готовую взлететь от дуновения ветра юбку и слишком облегающую прозрачную белую блузку, на ногах – белые блестящие босоножки на высоких каблуках. И с тонкими ремешками, кажется, я уже говорил…

– Ты думаешь, я падшая? – спросила она, закончив свой рассказ.

– Что?

– В твоих глазах я падшая женщина?

И тут мне захотелось пожалеть ее, потому что в ее взоре были невыносимая тоска и мольба о пощаде. Но, жалея, я толкнул бы ее еще глубже в пропасть. И это падение незамедлительно отразилось бы в моих глазах и интонации и не осталось бы для нее незамеченным. Потому что на жалости отношения не построишь. И тогда я сказал:

– Да, ты падшая.

– Но почему? – спросила она.

– Потому что один раз – это случай, а два – уже система, – пытался объяснить я. А сам думал, что мне уже нет места в ее жизни. Ни как любовнику, ни как любимому, ведь я не смогу уже уподобиться толстому старику и неопытному кареглазому худощавому юнцу. Оставалось одно – быть, как все остальные портовые рабочие и моряки, скрыться, раствориться в серой массе незнакомых ей мужчин.

Так мне захотелось бежать, стать для нее инкогнито, и я уже побежал глазами. Старался говорить размеренно, уравновешенно, без одышки, а сам бежал, бежал, бежал… Марафонская дистанция – в страхе вдруг столкнуться с ней посреди старой каменной улочки, где мы сейчас и находились лицом к лицу… Столкнуться, принеся плохую, да, плохую для нее весть и упасть замертво: “Тебя уже вряд ли кто-то полюбит, потому что все потенциальные мужчины погибли, пали в твоих глазах”.

И, чтобы не встречаться с ней взглядом и губами, в какой-то момент прижал ее голову к своей груди, начал гладить по волосам, по спине – нащупав пальцами лямки лифа. И вдруг ощутил: эта близость возбуждает меня, манит, толкает на дальнейшее плавание. Не дальнее, а дальнейшее, со всеми его подводными течениями, бурями, рифами, новыми открытиями материков и островов и в конце концов земли обетованной.

11

Ночь? Что еще таится в твоих трюмах, ночь, кроме сигар, шоколадок, выпивки и рабынь, кроме терпких пряностей и луковиц с селедкой? Есть ли там истинные сокровища, россыпи чистого золота – мечты алхимиков?..

Ночь, скажи, как бежать от такого чуда? И куда можно бежать с корабля, с палубы, на которой только мы вдвоем стоим, прижавшись друг к другу? И ее слеза, как Полярная звезда, указывающая нам путь. Минута-другая нежности, и вот уже на ее щеках россыпи соленых самоцветов, которые я, как одинокий старатель, жадно собираю своими губами. Лицо, помятое от слез и поцелуев, словно звездная карта из рюкзака: Большая и Малая Медведицы топчутся не только в ее душе, но и в ночном небе…

“И чего мы тут топчемся?” – корю я себя, четко осознавая, что не люблю. Что это всего лишь сексуальное влечение, замешанное на любопытстве. Узнать неизведанное тянуло меня, в то время как она постоянно искала – искала надежду, тянулась губами: пш-пш-пш. А я, не отрываясь от нее, как воришка, шарил по карманам, искал застывшие в целомудренном молчании ключи.

Я привел ее в свой кубрик в полуподвале, в свою гостинку-каморку. Мы спустились вниз по лестнице и оказались на втором этаже. Вот такой фокус. Раз-два – и ключи, словно из звенящего рукава-воздуха, на моей ладони.

Должны же быть и у меня свои секреты-козыри! Свои помощники в тонком деле соблазнения. И что, если не дом? Дом, что находится на холме у залива. Одна сторона – фасад, что выходит на обычную с виду улицу, – в меру ухожена, в меру освещена, другая, противоположная, – черная пропасть.

Это ее очень удивило. Она все стояла у окна и смотрела на залив, пока я не задернул шторы и не зажег торшер. Слушала шум волн, пока я не включил музыку, – все те же помощники, – пытаясь при этом незаметно убрать со стола деньги. Думаю, она это все-таки заметила, хотя и стояла спиной. А может, она специально отвернулась, давая мне возможность разобраться в своих вещах и мыслях, в своем извечном беспорядке, все еще раз хорошенько взвесить. Хотя как можно обезопаситься, когда вся жизнь катится к чертям в тар-тарарам? В черную прорву за окном.

В контраст этой черноте светился маленький, встроенный в шкаф белый холодильник, в котором я уже суетно начал копаться, пытаясь выискать что-нибудь в ледяной пустоте, после того как поставил на катушечном магнитофоне ленту бобин Биг Билли Бронзи. И вот уже воды Гольфстрима рвутся, текут, шипят из одного полушария в другое. Не раз я отмечал для себя, глядя сверху на мир своей квартиры, что мой катушечник сверху, как глобус в разрезе, как развернутая карта Земли.

Бессмысленные и ненужные вещи заполонили мою нору, что к магнитофону и разбросанным бобинам не имеет никакого отношения. А в холодильнике почти ничего съестного, кроме пакета со свежими фруктами из порта и пакета с замороженными овощами из супермаркета. Нет даже НЗ. Хотя “All I’ve got belongs to you” – “Всё, что у меня есть, принадлежит тебе” – несется с телеграфной ленты катушечника. Ведь синглы – словно летящие со всего мира телеграммы. Хотя я не жду никого, кроме тебя.

И разве моя замкнутая жизнь и пустой холодильник не говорят, что я докатился до аскетизма одиночества? Смотри, я живу на грани, на флажке, воткнутом в лед полярником-отшельником: цветастый пакет гавайской овощной смеси, яркая упаковка. Я начинаю нервно сбивать наморозь внутри холодильника, пытаясь освободить ото льда лампочку – замерший апельсин, что давно не греет. Двухкамерный мир, два полушария. Арктика и Антарктика.

– Не надо ничего. – Теперь пришла ее очередь совершить магические бытовые ритуалы. – Покажи лучше, где у тебя ванная комната, – попросила она.

Я показал ей крохотную с душевой кабинкой комнату. Хотя, наверное, ей больше всего в эту минуту хотелось сбежать, с головой окунуться в ночной залив. Очиститься, выплакаться, омыться. А тут едва брызжущий душ, жесткая вода и потертое махровое полотенце. Именно махровое, знавшее только мои махровые жесткие руки.

Пока она мылась, я перешел на Колтрейна. Джазового мессию Америки, игравшего на Бруклинском мосту, искавшего тему, и все в полном одиночестве, потому что никто не мог его понять.

И хотя я не стою на Бруклинском мосту, а сижу на корточках перед холодильником, но я тоже пытаюсь импровизировать вместе с Колтрейном. Я ухожу, прячусь вместе с ним. Задергиваю шторы, занавешиваю окно, чтобы никто из недоразвитых обывателей портового городка не слышал его экспериментов-поисков и не видел моего убожества. Моего, ведь это я вожу в свое субтильное жилище проституток. И никакой мессия мне не поможет.

Подстраиваясь под ритм Колтрейна, так сладко сколачивать лед со стенок морозилки. В самом деле, кто бы мог подумать, что вот к этому наросту льда, к айсбергу со светящимся маяком-лампочкой выйдет почти обнаженная она, и сразу мурашки от холода, и неловкость, и напряжение с притяжением одновременно: два полюса, Арктика и Антарктика. Скрыть такое можно только стремительными действиями, и поэтому я сгреб ее в охапку (не продолжать же колоть лед), чтобы отогреть-разморозить огнем своего сердца: скорее, скорее в теплые воды Индийского океана: “I fall in love too easy” – “Я влюбляюсь слишком просто”.