Квартира

В трубке зашуршало, и человек откашлялся:

— Кхе-кхе! Игорь Михайлович, благодетель, не губите. Все сделаю! Поверьте старику. Завтра же все исполню. Я ж и сам заинтересован. Вы же помните… э-э-э… наш уговор?

— Какой уговор? — улыбнулся Поклонский; играть на нервах у Жучкова было приятно.

В трубке обиженно засопели.

— Игорь Михалыч! Вы что?! Не убивайте меня! Я, можно сказать, жизнь, душу положил на это! Я же… я… я так не могу…

Поклонский выждал минуту и, зевая, продолжил:

— Ну-ну. Не мельтеши, старичок. Все я помню. Не ссы! Не обижу. Я стариков, а тем более честных стариков, не обижаю. Получишь свои сребреники. Давай лучше поторопи своих жильцов. Пусть выселяются. Много там их еще?

— Нда-а. Собственно говоря, один, — выдавил Жучков.

После крупного разговора на хоккейном матче Жучков уже не принимал в расчет вдову архитектора, так как знал, что Захар уже этой ночью отселит ее в безымянную яму в такой же безымянной лесополосе. Однако сроки сдачи площадки Поклонскому все равно уже были сорваны, а потому Жучкову нужен был хоть кто-то, на кого можно свалить всю вину.

— О-о-один? Ты сказал, один?! А кто ж там у тебя такой несговорчивый? — заинтересовался Поклонский.

Он редко встречал людей, способных в одиночку противостоять организованному сверху выселению. Разве что Анатолий Собчак, да и того в конце концов сожрали. Поклонский, выросший в Питере и знавший бывшего мэра-просветителя, как и многие другие, не верил в его скоропостижную кончину. Ему явно кто-то помог открыть дверь на тот свет.

— Один, Игорь Михайлович, — выдохнул Жучков. — Можно сказать, на птичьих правах, а туда же — трепыхается. Завалил жалобами. Судом пугает.

Поклонский заинтересовался еще больше:

— Ну и кто ж такой? Р-революционер-большевик? Красный командир? Ветеран наполеоновских войн? Или шибко блатной?

Поклонский силился представить себе человека, пытавшегося удержать свою ничтожную квартирку перед лицом строительного цунами, вызванного его бурной деятельностью, и… не смог. Таких в природе просто не существовало.

— Ну-ка, назови мне его имя! Я сделаю из него чучело и повешу в своем кабинете. Он будет последним моим трофеем!

Практически бессмертный Гор Поклонский, тяжело дыша, с телефоном наперевес начал выкапываться из снежного завала, и тогда Жучков, понизив тон, неуверенно произнес:

— Звать его Артем Андреевич Павлов. Адвокат.

Ресторан

Артем занял в ресторане стратегическое место. Зимой веранда бистро была закрыта, но угловой столик позволял видеть всех входящих и выходящих из модного столичного заведения. Тем не менее появление рыжей Зойки оказалось для него полным сюрпризом. Прохладные ладони сзади закрыли его глаза. Артем вздрогнул и тут же ясно осознал, что ему будет позволено все. И это изрядно мешало всем его планам.

— Мама? — намеренно понизил он градус отношений.

— Сам ты…

Ладони разъехались в стороны, а девушка не сильно ткнула его в затылок кулачком, вышла из-за спины и обиженно села напротив. Простенькая, но со вкусом подобранная мягкая сиреневая водолазка особенно эффектно подчеркивала ее фигуру. Павлов невольно залюбовался выступающими сквозь мягкую ткань, ничем не стесненными неожиданно крупными формами девушки, и она щелкнула пальцами, переключая внимание кавалера.

— Эй, але! За просмотр отдельная плата. Будешь глазеть или все же поедим как люди? А?

Павлов очнулся и огляделся по сторонам. За ними наблюдали еще несколько не в меру любопытных посетителей мужского пола. Точнее, разглядывали они все же не адвоката, а его девушку, которая не стеснялась появиться на людях без нижнего белья, по крайней мере, верхней его части. И кое-кого из впавших в гипнотический транс кавалеров уже успели одернуть их барышни.

Артем рассмеялся, снова поймал себя на том, что смотрит не в меню, и Зойка поставила руки перед собой, опершись локтями на стол и подперев подбородок. Таким образом она прикрыла наиболее выдающиеся части фигуры, а посетители ресторана не без сожаления переключились на еду.

— Я заказал шампанское… — начал Павлов.

Зойку перекосило:

— Ффу-у! Кислятина. Давай лучше глинтвейна попросим.

Артем поднял брови.

— Глинтвейн? Хорошо. А на первое можно салатик. Моцареллу с помидором.

— Не-а. Лучше возьми мне бурату, — снова поправила его Зоя.

— О'кей. Бурату. Кстати, на горячее здесь неплохая тюрбо.

Артему стало любопытно, удастся ли ему отстоять хоть что-то из своего заказа. А заодно и проверить, настолько ли всеведуща эта беспризорная девчонка. Но она подмигнула ему и ответила:

— Ешь сам свою тюрбо. Мне рыба не нравится. Закажи мне оссобуко. Мясо хочу.

Одновременно с этим последним словом «хочу» она столь демонстративно надула губки, что Павлов констатировал: штучка еще та. Да, и эти капризы никак не были связаны ни с юным возрастом, ни со свойственной этому возрасту наивностью; нет, во всем виднелась непростая судьба, сросшаяся со столь же непростым характером.

— Пожалуйста, — согласился он с желанием дамы.

А дама продолжала его удивлять. На его скупой жест отзывался только один официант. А от резкого щелчка пальцами ее высоко поднятой руки перед их столом возникали сразу трое.

— Чего изволите?

— Что вам угодно?

— К вашим услугам!

Зойка воспринимала это как должное.

— Мальчики, нам поесть. Быстро и вкусно. Понятно?

Ее голос не допускал возражений, и не только потому, что парни все время скашивали глаза на ее грудь. А едва официанты растворились, девушка подалась вперед, к нему:

— А что мы с тобой потом будем делать?

Перед мысленным взором Артема пронеслась картина из вчерашнего вечера: он стоит, прижатый к подъездной двери и совершенно уверенный, что на этот раз не пронесет. Он тряхнул головой, с усилием разгоняя призраков прошлого.

— Что мы с тобой будем делать? Да все, что угодно.

— Ух! Какой прыткий. Прям-таки и все?

Артем почувствовал, что краснеет. Думая о своем, он так и не мог настроиться на эту смесь флирта и светской беседы. А тем временем на столе в считаные секунды появилась вода, глинтвейн и салаты, — официанты действительно расстарались. И каждый из них, поднося очередное блюдо или просто раскладывая приборы, нет-нет да и скашивал глаза на Зойку, и в нем даже засвербело некое подобие ревности, тут же переросшее в стойкое мужское желание. Понимая, что это будет длиться бесконечно, Павлов перешел на совсем иной предмет: