Лавина (сборник)

Корольков перевел Полудневу в палату выздоравливающих и каждый день, проходя мимо палаты, давал себе короткий приказ: «Мимо!» И шел мимо.

Сегодня он тоже сказал: «Мимо!» И заглянул. Ее кровать была пуста.

— А где Полуднева? — спросил Корольков.

— Выписалась, — спокойно сказала соседка. Для нее тот факт, что больная выписалась, был делом обыденным и даже радостным.

— Когда?

— Вчера.

Корольков стоял и не уходил, как будто чего-то ждал.

Женщина с удивлением на него посмотрела.

— А она ничего не просила мне передать? — спросил Корольков.

— Вам? Нет. Ничего.

Корольков пошел в ординаторскую, пытаясь как-то разложить по полкам весь хаос внутри себя. Было ощущение, что его предали. Все-таки он же вынес ее на руках из огня, пусть даже он сам в нее стрелял. А она ушла и даже не попрощалась.

В ординаторской стояла Раиса. Она еще не успела надеть шапочку, и ее сложная прическа походила на клумбу.

— Ты выписала Полудневу? — спросил Корольков.

— Да. Она попросилась, — сказала Раиса.

Корольков взял историю болезни. Полистал.

— Попросилась… У нее же гемоглобин сорок пять. — Он с брезгливостью посмотрел на Раису.

— Поднимет естественными витаминами.

У Раисы были широкие брови и бегающие, высматривающие выгоду глаза — как у хищника. У куницы, например. Или хоря. Хотя Корольков никогда не видел ни куницу, ни хоря.

«Такая под машину не попадет, — подумал он. — И с машиной не перевернется».

Вошел Анастасьев. Посмотрел на Королькова и спросил:

— Иван, ты что, волосы красишь?

— В какой цвет? — спросил Корольков.

— Не пойму. Только они у тебя потемнели.

— Это я побледнел. Лицо поменяло цвет, а не волосы.

— Хочешь, я вырежу тебе твою язву. По знакомству?

— Спасибо. Не хочу, — глухо ответил Корольков.

Маргарита Полуднева стояла как кость в горле.

Ни проглотить, ни выплюнуть. Он вдруг понял, что задохнется, если не увидит ее.

Прочитал адрес на титульном листе истории болезни. Спросил:

— Кто такой Вавилов?

— Какой Вавилов? — не понял Анастасьев, думая, что речь идет о больном.

— Улица Вавилова, — объяснил Корольков.

— Революционер, наверное, — подсказала Раиса.

— А может, ученый, — предположил Анастасьев. — А что?

— Ничего, — ответил Корольков. И Анастасьев удивился несовпадению его лица со смыслом беседы.

* * *

Маргарита Полуднева лежала у себя дома на своем диване, а перед ней сидела подружка Нинка Бочарова — загорелая, здоровая, с лицом, поблескивающим в полумраке. Она только что вернулась из командировки в Иркутск и пребывала в состоянии полного раздрызга. Тот факт, что погиб Гоча, которого Нинка знала, и Марго чуть не погибла, произвел на Нинку впечатление сильное, но кратковременное. Страдания Марго, равно как и Гочи, остались позади, а ее, Нинкины, страдания были в настоящем и состояли в том, что ее талантливый муж снова запил после трехлетнего перерыва. К тому же чужие страдания были с чужими людьми, а ее — с ней. И Нинке хотелось говорить, чтобы выговориться и облегчить душу, чтобы душа стала полегче и ее не так тяжело было в себе носить.

— Он обещает, клянется. Я каждый раз верю. А потом все сначала.

На Нинкином лице стоял ужас. Ее пугала бессовестность, разлитая в мире и направленная на нее.

— Я просто не знаю, как мне жить. Я не уверена в завтрашнем дне. И даже в сегодняшнем вечере. Я живу, как партизан, — перебежками.

Марго не поняла, и это непонимание отразилось на ее лице.

— Ну, партизан на открытой местности. Пробежит, упадет. Вот это и есть моя жизнь.

— Почему партизан? Солдат под обстрелом.

— Ну не важно! Все равно война. Это какой-то ужас. Я не выдержу.

— А ты его лечи.

— Я уже лечила. Даже в Бурятию ездила, к буряту. За травами. Все бесполезно. Можно только бросить.

— Ну брось!

— Не могу. Я его люблю. Все остальные — амбалы рядом с ним.

— Амбал — это что?

— Не знаю. Сарай. Или плита бетонная… Что мне делать?

— Ничего не делать, — сказала Марго. — Никогда хорошо не жили, и нечего начинать. Как там Иркутск?

— В Доме декабристов была. И на кладбище.

— Я скучаю по этому времени, — поделилась Марго. — Я скучаю по декабристам.

— Да уж, — согласилась Нинка. — Тогда слово, данное другому, что-то значило. Тогда были другие мужчины.

— И другие женщины.

— Женщины не меняются, — возразила Нинка. — Они всегда женщины. Ну ладно… Я тебе завтра позвоню.

Она ушла, забыв сигареты и свое отчаянье. Отчаянье осталось в комнате. Марго вдыхала его. Болела грудь. Корольков стоял перед глазами: неровный срез переднего зуба, два голубых окна в тревожный мир… Захотелось встать, одеться и поплестись к нему куда бы то ни было: в больницу, домой… Но она никуда не пойдет. Она себя знает.

Раздался звонок в дверь. «Это Нинка, за сигаретами», — подумала Марго. Трудно поднялась. Открыла дверь.

В дверях стоял Корольков. Он что-то проговорил, но она не расслышала, различила только глуховатый голос, бубнящую интонацию. Качнулась к нему, и в грудь под ребра вошел нож. Она и раньше слышала: пронзила любовь, но думала, что это просто красивые слова. Оказывается, правда.

Марго смотрела, всматривалась в его лицо. В своей жизни она не видела ничего более красивого, чем это склоненное к ней лицо. Произведение Божьего искусства. Подлинник.

— Тебе больно?

Было больно от ножа, который стоял в солнечном сплетении. На глазах выступили слезы.

Он целовал ее в глаза. Потом в губы. И она слышала вкус собственных слез.

— Ты когда меня полюбила?

— Я? Сразу. А ты?

— И я сразу.

— А чего воображал?

— Побаивался.

— Чего?

— Я старый, нищий и больной.

— Ну и пусть!

— Это сейчас «ну и пусть». А дальше?

— Не надо заглядывать вперед. Не надо ничего планировать. Один уже планировал…