Леди Макбет

Лицо его с закрытыми глазами не изменилось, только смерть или боль выгладила его, стряхнула всю шелуху и мелочь, и оно стало спокойным, важным и белым-белым.

– Понесли, - приказал доктор.

Краем глаза я увидел, как уводили стрелка. Это был молоденький (хотя, может, только моложавый) парень, кудрявый, с усиками, нагло-голубоглазый, усиленно-спокойный. У него уже взяли винтовку, сняли с него пояс, и он шел по росистому визжащему гравию в расстегнутой шинели, нарочито не торопясь, засунув глубоко руки в карманы галифе.

Он взглянул на нас, на носилки, на умирающего и равнодушно отвернулся.

– Сразу же на стол, - шепнула мне хирургическая сестра и отворила нам дверь. Тут я впервые увидел предоперационную. В ней все было иссиня-белое, холодное, блестящее - пол, стены, мебель. "Цвет смерти" - остро и тоскливо подумалось мне.

Мы положили раненого на стол, и тут он простонал и на мгновение открыл глаза.

Сестра наклонилась к самому его лицу. Она была очень хорошенькая, тонкая, голубоглазая, с нежным хрупким лицом и очень красными губами.

– Ну как, милый?
– спросила она нежно и взяла его за руку тонкими, постоянно холодными пальцами. Он что-то бормотнул и снова закрыл глаза.

– Что?
– не поняла она и коснулась горячими губами его лба.

Копнев вдруг снова открыл глаза и посмотрел на сестру.

– Не дайте умереть, - выговорил он очень отчетливо и строго.

– Давайте, - шепнула сестра.

Мы сняли с раненого рубаху, под ней оказалась фуфайка, под фуфайкой рубаха с красными фигурными вензелями, а дальше я увидел мокнущий черно-кровавый бугристый гриб-дождевик, величиной с кулак. Только потом я понял, это выперли кишки. Вошел хирург, высокий, моложавый, рыжий, в белой шапочке, снял пенсне, молча наклонился над раной. Потом взял Копнева за руку.

– Больной, - сказал он отчетливо, - как ваша фамилия?

Копнев открыл глаза.

– Не дайте умереть, доктор, - произнес он тихо и отвернул лицо.

– Под общим, - обернулся хирург к сестре и отпустил его руку.

– Несите! Ну а вы, товарищи... Мы сложили носилки и вышли. На крыльце приемного покоя, как на эшафоте, стояла Маша. Она смотрела на нас и плакала:

– Беда, однако, - покачал головой татарин, - что наделала, ведьма!

– Жив?
– спросила Маша сверху.

– Жив, - хмуро отрезал парикмахер.
– Все кишки вон! Понесли резать.

Я возвратился домой в таком нехорошем мутном состоянии, что на другой день опоздал в Измайловский парк на свидание с девушкой в красной шляпке и молочных туфельках, а когда пришел, то толку от меня тоже было немного: я мямлил, был рассеян, начинал что-нибудь говорить, а в середине терял нить, останавливался и мекал. Оно и понятно: говорил-то я про одно, а думал совсем о другом.

– Слушай! Да что с тобой такое?
– спросила вдруг моя спутница и заглянула мне в глаза.
– Ну так и есть! Опять к тебе эта ведьма пристает.

Я ответил, что нет, не в ведьме тут дело - тут совсем другое.

– А именно?

Я коротко, но все-таки очень бессвязно рассказал ей кое-что, и только произнес проклятое имя, как из поворота аллеи вышла она, неожиданная, как призрак. Я так и онемел.

– Добрый вечер, - сказала она очень ласково, - гуляете? Приятной вам прогулки.

С десяток секунд мы все трое молчали, и рассматривали друг друга.

– Та самая?
– толкнула меня моя спутница. Кастелянша повернула голову и взглянула на нее.

– Какая хорошая барышня, - сказала она.
– Вы никуда не торопитесь? Ну, я... мне вас только на два слова.
– Моя спутница посмотрела на браслетку. А вы, девушка, не беспокойтесь, я не зарежу. Мне только два слова.

– Пожалуйста, - очень вежливо ответила моя спутница, не сводя с нее глаз, - но отойдем. Несколько шагов мы прошли молча.

– Да, ведь вот какая беда с Иваном, - вздохнула кастелянша.

– Как он сейчас?
– встрепенулся я.

– Умер сегодня ночью.

– Умер?
– мы оба так и встали.

– Умер, умер! Царствие ему небесное, - набожно ответила кастелянша.

– Вы верующая?
– вдруг очень серьезно спросила моя спутница.

– Я, барышня, - строго ответила кастелянша, - хоть и не придерживаюсь всего, но я еще старого обряда. Мои деды с Заволжья. Я кержачка. Вот.

Ухнул барабан, загудели трубы и публика повалила к эстрадам.

– А вот тут гулянье, - вздохнула кастелянша.
– Ивану гроб в подвале, а тут музыка - всем частям сбор. Да, умер, умер Иван. Меня уж призывали. Вам, знаю, тоже повестка выписана.

– Ага-а!
– поняла что-то моя спутница и кивнула головой.

– Она у вас?
– спросил я, думая, что это и есть причина ее появления.

– Ну, у меня?
– улыбнулась она моей глупости.
– Повестка своей путей пойдет, а...
– она прямо взглянула на меня.
– Пусть бы барышня вперед прошла, я б вам два слова.

– Я не барышня, - ласково ответила моя спутница, - и поэтому вперед не пойду. Ну, говорите, я не слушаю.

Я молчал. Моя спутница повернула нас в боковую аллею. Тут было тише, прохладнее, пахло сырой землей и цветами, и оркестр через кусты сирени звучал как через толстое стекло.

– Так я специально у вас была, - обратилась ко мне кастелянша.
– Тут вот какое дело: ночью вы с покойным вдвоем оставались, значит, должны были знать, зачем он полез на винтовку? Как туда попал? Неужели так у него губу разъело, что он так и умер не в себе, а об этом особый протокол писать будут. Вот и меня спрашивали, а что я знаю? Вы там трое сидели, меня с вами не было.

Я посмотрел на ее наглую улыбочку, спокойные ореховые глаза и вдруг даже задрожал весь - так она мне стала ненавистна!

– Так что вам, собственно, от меня надо?
– спросил я тихо и бешено. Она встала в тупик. Никто и никогда не слышал от меня такого тона.

– Да мне, - насмешливо начала она, но поглядела на мою спутницу и запнулась.

А меня уж колотило. Ее плоское лицо с вздернутой губой и косой улыбочкой так и прыгали у меня перед глазами. Я и до сих пор отчетливо помню его - раз и навеки, как при вспышке молнии.

– Если вы такого мнения...
– начала она.

– Постойте, - остановил я ее, переводя дыхание, - вот вы говорите, вас допрашивали. Ну и правильно. Он же к вам ушел. Вы знаете зачем - шел на десять минут, а вернулся ночью и пьяный. Из-за этого у него был скандал с Машей. Из-за этого его и застрелили.