Легенда о Людовике
Шрифт:
Голос султана зазвенел на последних словах и едва не сорвался, когда тот смолк, чуть не задохнувшись. Его лицо было таким же бледным, как и лицо Людовика, взгляд потемнел, под левым глазом яростно дергалось веко. Он был в страшном гневе, но гнев этот не был направлен на христиан. Луи понял это и, подняв голову и не отводя взгляда, ответил:
— Нет, сарацинский король. Я в это не верю.
Христиане опять загомонили, мамелюки вновь жестоко подавили волнение. Карл видел, как кусает губы Альфонс, как побледнел и тревожно глядит то на Людовика, то на султана Гийом Шартрский, как трясется от ярости Жуанвиль. Последний, кажется, тоже был в числе крикунов, потому что Карл увидел, что по лбу его течет кровь, а в грудь ему упирается древко копья стоящего рядом стража. Карл
— Хорошо. Ты утешил меня, король франков, — сказал султан и, шагнув вперед, ступил с помоста на пол.
Мамелюки задвигались, оттесняя собравшихся в зале людей к стенам. Вельможи Тураншаха торопливо спускались с помоста — никому не позволено было стоять выше султана. Жирный высокий сарацин с тройным подбородком помог спуститься женщине в черном. Карл понял, что это евнух — только недомужчины могли касаться чужих жен.
Тураншах подошел к Луи и встал с ним рядом.
— Я оскорблен покушением на твою жизнь в моем доме, на моем пиру, — сказал он, обращаясь к Людовику, но достаточно громко, чтобы переводчик тут же подхватил его слова, обращая их ко всем. — И знай, что я жажду теперь правосудия и возмездия так же, как если бы покусились на меня. Ибо моя честь так же дорога мне, как тебе — твоя жизнь, и злоумышленник, — султан повысил голос, окидывая залу пронзительным взглядом, — не оскорбил бы меня сильнее, даже если бы попытался убить меня самого!
Никто не шелохнулся и не издал ни звука. Было слышно, как жужжат мухи.
— Итак, король франков Людовик, скажи, как думаешь ты, кто здесь может желать твоей смерти?
Луи помолчал немного, обдумывая ответ. Потом сказал, гораздо тише, чем сарацин:
— Прежде чем я отвечу, назови мне, пожалуйста, имена тех двух моих братьев, что погибли вместо меня.
Тураншах недоуменно нахмурился, явно поставленный в тупик этой просьбой. Он оглянулся на переводчика, выгнув бровь, и тот торопливо перевел слова Людовика одному из визирей султана — видимо, тому, кто принес весть о гибели христианских пленников. Тот назвал два имени, безбожно их коверкая, но не настолько, чтобы нельзя было разобрать. Луи низко опустил голову.
— Славные воины, — чуть слышно проговорил он — Карл не расслышал бы, если бы стоял хоть немного дальше. — Добрые братья мои… простите. Простите меня. Да примет вас Господь в царствие Свое. — Он перекрестился, заставив поморщиться стоящих с ним рядом сарацин, и опять посмотрел на Тураншаха. — Я не могу ответить тебе, султан. Но полагаю, что это был некто, не желающий более моего присутствия в Каире и не оставляющий тебе права решить самому, жить или умереть твоему пленнику.
— Но кто? — воскликнул Тураншах тонким, мальчишеским голосом. — Кто мог осмелиться на такое? Кого я не разорвал бы на сто тысяч клочков за такую дерзость, за подобное своеволие? Кто взял право решать за меня?
— На это ты сам должен ответить. Не я. И сердце подсказывает мне, что ответ ты знаешь.
Султан сдвинул брови. Потом медленно повернулся, встав лицом к помосту.
И к женщине, черной тенью стоящей у него за спиной.
— Ты не могла, — проговорил султан. — Мать моя… ты не могла. Ты не посмела бы убить той рукой, которой качала мою колыбель… ты не могла!
— Иная рука не способна убить, но способна направить, сарацин, — отрывисто сказал Карл по французски, и Тураншах хлестко обернулся к нему.
— Переведи! — закричал он, схватив Людовика за плечо. — Переведи, что он сказал!
Людовик перевел его слова на латынь. Тураншах кивнул раз, потом другой, не отрывая от Карла глаз.
— Да, — сказал он. — Теперь я понимаю, отчего вы, христиане, не убиваете своих братьев, взойдя на трон.
А потом под сводами зала прогремело, выстрелив яростью из распахнутых окон:
— Фаддах!
Мать султана («Так это молчаливое существо за спиной султана — его мать», — подумал Карл, и странное чувство, которое он не успел понять, шевельнулось в нем) вздрогнула
так, словно от имени этого у нее подкосились ноги. Она издала странный звук, похожий то ли на стон отчаяния, то ли на гневный рык, но не сдвинулась с места. Из-за ее спины выступил человек, которого Карл никогда раньше не видел — или думал, будто не видит, ведь он был здесь все это время, а может, и на вчерашнем пиру… Человек этот был странен: в нем не было ничего с виду страшного или зловещего, обычный оборванец, из тех, кого сарацины зовут «дервишами» и зачастую почитают как святых. Но едва он ступил ближе, Карл ощутил дуновение холода, исходящее от него. И здесь, в адской жаре каирской весны, дуновение это не казалось благословением, не приносило облегчения, не остужало разгоряченную кровь. Это было холодное дыхание ночной пустыни, огромной, черной, пустой. Это был запах смерти.И Карл не один ощутил его — другие, стоящие рядом с ним, и христиане, и сарацины, тоже слегка попятились. Один Луи остался стоять на месте, хотя и вздрогнул, пристально всмотревшись в морщинистое лицо дервиша. А Тураншах, дождавшись, пока человек, называемый Фаддахом, падет перед ним ниц, сказал, едва сдерживая гнев:
— Отвечай, собака: ты ли по приказанию или наущению моей матери пытался отравить короля франков?
— Нет! — глухо вскрикнула женщина в черном по-арабски, но все христиане поняли, что значил этот возглас.
И, словно вторя ему, дервиш сказал в пол, не отрывая лба от земли:
— Нет, не я, о светлейший из всех светлейших султанов.
Испанец не перевел его слова, однако, хотя дервиш определенно не мог изъясняться на латыни, Карл понял его. Не так, как понимал отдельные возгласы прежде — интуитивно, на уровне чувств. Он понял каждое слово, словно оно было сказано на чистейшем ойском наречии, знакомом ему с детства. Как будто дервиш говорил не словами, но понятиями, сутью, мыслями в его голове.
Карл в беспокойстве оглянулся, пытаясь понять, один ли испытал это странное чувство. Все взгляды были прикованы к дервишу. Да это же тот самый, вспомнилось Карлу, тот самый сарацинский монах, которым запугивали друг друга крестоносцы еще в Мансуре. Тот самый, что, по слухам, в сговоре с дьяволом.
— Лжешь! — прошипел султан, пиная дервиша ногой в согбенную спину. — Ты лжешь, собака! Знаю, что лжешь!
— Опроси свидетелей, о светлейший султан, — проблеял дервиш, — обыщи меня и мое ничтожное жилище, обыщи, если гнев твой настолько велик, покои благословенной Шаджараттур-ханум — и узри, что нигде не найдешь ты яда, или вина, или любого другого доказательства того преступления, в котором ты обвиняешь меня.
— Отсутствие доказательств не означает еще, что ты невиновен.
— Но доказательства необходимы, чтобы установить вину, — сказал Людовик, и Тураншах удивленно обернулся к нему. — Так велит христианам их вера — а что велит тебе твоя вера, сарацин?
Тураншах беспомощно посмотрел на него. Минуту назад он был готов на месте обезглавить Фаддаха, а потом, может статься, и отдать палачу свою собственную мать — до того он был взбешен. Однако сейчас ярость улеглась, и, похоже, юный султан начинал понимать, какую ошибку совершил, устроив разбирательство прилюдно, не только при своих вельможах, но и при христианских пленниках. Так требовало его чувство справедливости и оскорбленная гордость: даже перед лицом побежденных врагов он боялся запятнать себя подозрением в низости и коварстве. Он юн еще был, этот султан, совсем юн и неопытен, и Карл увидел это вдруг с тем более болезненной ясностью, что именно от этого неопытного юноши зависела теперь жизнь его, Луи и всех, кто находился с ними рядом.
— Даже если доказательства были, — проговорил султан, — то этот шелудивый пес наверняка успел уничтожить их.
— Есть доказательства, которые отпечатываются клеймом в душе преступника. И клеймо это не смыть так просто, как кровь со своих рук, — слегка улыбнувшись, сказал Людовик.
Распластанный на полу дервиш, хоть и не мог видеть этой улыбки, вздрогнул и поднял голову, сверкнув своими выцветшими глазами без бровей и ресниц.
— О чем ты говоришь? — по-прежнему хмурясь, спросил султан.