Легенда о Людовике

Людовик как будто поколебался. Потом ответил:

— Я боюсь, что для тебя с твоею неверной религией это может показаться кощунством.

— Может ли быть кощунством восстановление справедливости? Говори, франк! Что ты задумал?

Людовик еще раз посмотрел на него, а потом поднял руки к шее и, наклонив голову, снял с себя свой нательный крест.

По зале вновь пошла рябь, но волновались на сей раз сарацины, заподозрившие неладное.

— Мне нужна чаша воды, — сказал Людовик.

Получив просимое, он, держа крест за кожаный шнурок, к которому тот был прикреплен, трижды окунул его в воду, а потом поцеловал и надел обратно себе на шею.

— Это простая вода, — прояснил он в ответ на нахмуренный взгляд султана. — Хорошо было бы освятить ее по обряду моей веры, и это мог бы сделать мой друг епископ Шартрский, находящийся здесь…

— Ты предлагаешь провести христианский ритуал здесь? В моем доме? На моих глазах? — отрывисто спросил султан, и Луи успокаивающе качнул головой.

— Нет, потому что я понимаю: тебя бы это оскорбило, а ты затеял все это лишь для того, чтобы оградить себя от оскорбления. Поэтому я освятил эту воду сам… и, боюсь, друг мой епископ тоже не очень-то меня одобряет, — добавил Луи, послав Гийому Шартрскому виноватый взгляд. Бедный епископ, для которого, должно быть, сарацинский плен протекал тяжелее, чем для любого светского лица, лишь в изумлении смотрел на короля, не зная, что и думать о его поступке, подозрительно отдающем ересью. Но тем не менее он промолчал, и Людовик, воодушевившись его невмешательством более, чем мог бы воодушевиться поддержкой, продолжал: — Это только вода, Тураншах, в ней нет ничего, кроме моей веры. Ты успел узнать меня и доверяешь мне, иначе не призвал бы на этот суд. Смотри, я выпью сейчас из этой чаши, — Луи отпил большой глоток, а потом протянул ее султану. — А теперь прошу испить тебя.

Мамелюки, ринувшиеся на Луи прежде, чем тот успел договорить, толкнули его и схватили, оттаскивая назад. И он непременно выронил бы чашу, если бы Тураншах не подхватил ее прежде, чем на Людовика налетели стражи.

— Нет! Стоять! Назад! — крикнул султан, и Карл снова подумал, что понимает его — понимает, хотя Тураншах говорит по-арабски, и Тураншах понимает Людовика, хотя свои последние слова о вере и чистоте он говорил не на латыни, а по-французски. Совершая нечто, что никак не могло быть одобрено святой матерью Церковью, Луи оставил ее язык и взялся снова за свой, тот, на котором думал. Карл не успел осознать, как странно, что все они, говоря на разных языках, так хорошо стали вдруг понимать друг друга. В следующий же миг, едва мамелюки, а с ними и все присутствующие в зале, застыли, не веря своим глазам, султан Тураншах поднес чашу к губам и быстро отпил несколько больших жадных глотков.

Ничего не случилось. Султан постоял с минуту, в трепете прислушиваясь к собственным ощущениям, не зная, чего ожидать. Потом его губы разочарованно скривились, и он утер их рукавом халата.

А Луи улыбнулся.

— Вода как вода, — сказал Тураншах, очевидно, сердясь на самого себя за то, что почти успел испугаться. По его знаку мамелюки отпустили Людовика. — Не понимаю, что ты хотел доказать, христианин.

— Только то, что святая вода христианина безвредна для мусульманина, если оба они чисты душой, — сказал Людовик. — Но если душа человека покрыта сажей… что ж… поглядим!

И внезапно он прыгнул с места вперед, выхватил почти опустевшую чашу из рук султана и, оказавшись рядом с дервишем Фаддахом, вцепился ему в загривок и запрокинул ему голову, вливая остатки воды в его распахнувшийся от изумления рот.

Дервиш забился, забулькал, но Людовик держал его крепко, стиснув пальцы стальной хваткой у Фаддаха на шее. Длинная судорога прошла по телу дервиша, пронзив его от макушки до пят, глаза выпучились, а потом закатились, изо рта пошла пена. Тогда Людовик наконец отпустил старика и повернулся к султану. Глаза его светились восторженным торжеством.

— Ну вот, — сказал он, — теперь ты видишь, что…

И тогда случилось нечто, чего никто — и меньше всех сам Людовик — никак не ждал.

Новая судорога, еще страшней предыдущей, прошла по телу Фаддаха, выгибая его спину дугой и подкидывая старика над полом. А потом… потом он начал меняться. Карл был так ошеломлен, что не сумел уловить момент, когда именно это началось. Только что дряхлый, жалкий старик бился в конвульсиях на полу — так, как бьются одержимые, когда из них изгоняют дьявола. Но старик не упал бездыханным, как падают люди после удавшегося экзорцизма. Его продолжало бить и бросать по полу, даже когда глаза его остановились и остекленели и когда его переломанные кости захрустели, пронзая кожу. Отовсюду раздались крики ужаса, и они усилились, когда руки и ноги дервиша стали вытягиваться, а потом изгибаться, меняя размер и форму, и жесткие курчавые волосы стали стремительно проступать сквозь окровавленную, порванную сломавшимися костями плоть. Затрещали лохмотья, служившие твари одеждой, пока она была человеком; и под всеобщие крики и панику с земли поднялось, медленно распрямив спину с образовавшимся на ней гребнем, чудовище с клыкастой мордой и когтистыми лапами, покрытое черной шерстью, испускающее зловонное дыхание между гнилыми, смертельно опасными зубами. Чудовище выпрямилось и завыло, вскинув морду к небу, и бешено замолотило по полу длинным, как у быка, и могучим, как у крокодила, хвостом.

Люди с криками кинулись от помоста в разные стороны; лишь трое из тех, кто оказался рядом с оборотнем, остались на месте: король Людовик, султан Тураншах и мать его Шаджараттур. Последняя и вовсе не шелохнулась, только подняла голову, застыв, как изваяние, и смотрела на дьявольское отродье, которому верила и которого слушала, воображая, будто оно послушно ей, тогда как она сама была его послушной рабой. Глаза ее сверкали сквозь паранджу, и единственный крик, который она издала, когда чудовище занесло над ней когтистую лапу, был криком гнева, а не страха. Ибо был Тураншах истинным сыном своей матери, и его ненависть к оскорблениям была в нем от нее.

Но оборотень, прикидывавшийся дервишем Фаддахом, не успел расправиться со своей сообщницей. Воздух со свистом рассекла летящая сталь — и тварь рухнула, захлебнувшись кровью, когда Тураншах пронзил ее клинком, вырванным из руки остолбеневшего от ужаса мамелюка. Зала содрогнулась, когда оборотень рухнул на пол огромной неподвижной тушей. Большинство визирей султана к тому времени уже с криком разбежались, а мамелюки его стояли, стискивая свои копья и не решаясь ступить вперед, рядом с такими же растерянными и испуганными христианскими пленниками. Карл и сам чувствовал, как бешено колотится в горле сердце, и боялся оглянуться на епископа Шартрского. Все, что свершилось только что, никак не укладывалось у него в голове.

Тураншах стоял какое-то время с дымящимся от крови мечом над поверженным чудовищем. Мать его стояла по другую сторону туши. Они были разделены ею, и Карл, глядя на них, понял тем самым своим смутным знанием, которое столь редко позволяло ему ошибаться, что так было и прежде: что многие годы тварь в облике дервиша стояла между сыном и его матерью, и что чувств, и непонимания, и тайн во дворце Каира между будущим владыкой и его матерью было не меньше, чем между владыкой и его матерью в Луврском дворце.

— За что? — только и смог спросить Тураншах у женщины, перед которой стоял с мечом.

Та задрожала вся, словно туго натянутая тетива, закипела яростью, и отчаянием, и той странной любовью, что толкает иных матерей на поступки, которых ни одному мужчине никогда не постичь.

— За то, что он враг! — воскликнула она, и голос ее был так же прекрасен и выдавал в ней ту же запрятанную под покрывалами красоту, что и малейшее из ее движений. — За то, что смутил и оплел твой разум сладкими речами о своем лживом боге! За то, что вызвал жалость в тебе, в тебе, кому надлежит быть жестоким к врагам Аллаха! За то, что ты хотел его отпустить! Но ты не должен его отпускать, Туран, ты не должен, слышишь? Это схватка его и твоя, и вы еще в битве, вы в битве, и жить лишь одному из двоих! Так мне сказал Фаддах! И лишь любовь матери положит вашей битве конец — так мне сказал Фаддах!

Она кричала, забыв, где находится и с кем, забыв о дьяволе, советов которого слушала и который лежал сейчас мертвый, поверженный ее сыном, забыв о своем месте в этом мире. Тураншах смотрел на нее, и выражение юности, уязвимости, растерянности от нежданного предательства вновь проступило на его молодом лице. «Что было бы с Луи, если бы наша мать поступила с ним так, как эта женщина со своим сыном?» — подумал Карл — и возблагодарил Бога, что ему никогда не придется отвечать на этот вопрос.

— Горе мне, — проговорил султан. — Горе, что Аллах проклял меня такой матерью. Горе мне от такой материнской любви. Уходи. Я не хочу больше видеть тебя.