Легенда о Людовике

Людовик встал на ноги и повторил, на этот раз громче:

— Я король Франции Людовик Девятый. Я пришел судить сира де Куси.

Едва Людовик встал со скамьи, Жуанвиль поспешно поднялся за ним следом.

Шум, гомон и смех понемногу стихли. Менестрель поиграл еще чуть-чуть, потом понял, что что-то стряслось, взял фальшивую ноту и смолк. Наступила тишина.

— Король Людовик, — фыркнула в этой тишине мадам де Куси, бросив презрительный взгляд на худощавого, высохшего, бедно одетого человека, который стоял напротив нее, пока сама она сидела на своем сундуке. — Да я скорей поверю, что наш Арно и впрямь потомок Арнаута Даниэля, чем в то, что вот этот — потомок Карла Великого!

Людовик молчал. Он дважды повторил свои слова, и теперь, когда их наверняка уже все услышали, не мог унизиться до уверений и доказательств. Он просто стоял и молча смотрел сверху вниз на сира де Куси.

Сир де Куси не засмеялся, в отличие от своей свиты, и не снасмешничал, в отличие от своей жены. Несколько бесконечно долгих минут он неотрывно смотрел на человека, которого принял гостем в свой дом, но который не съел ни крошки хлеба за его столом.

Сир де Куси не мог знать, но то был обычай, который король Людовик узнал от сарацин: не преломляй хлеба с человеком, которого не можешь с уверенностью назвать другом. Нарушение закона гостеприимства и вероломство гостя в чужом доме было одним из самых страшных грехов среди мусульман. И это был один из тех законов, которых, по мнению Людовика, недоставало в мире христиан, чтобы он стал раем на земле.

Медленно-медленно, будто столетний старец, сир де Куси оторвался от кресла и встал в полный рост. Он в самом деле оказался высок, но все-таки ниже короля. Теперь, когда они стояли оба, это было очень заметно.

— Король Людовик, — так же медленно проговорил он, не сводя глаз с неподвижного лица своего гостя. — Сам святой король Людовик в моей скромной обители… вот как… и без свиты… с одним оруженосцем…

Он замолчал. Было ли это угрозой? Жуанвиль вдруг ощутил холодный пот, выступающий на лбу и на шее. Такие, как этот сир де Куси, не брезгуют ничем. Закон ушел из Франции вместе с королем, а честь, пожалуй, ушла еще раньше; вместе с законом ушел страх, а вместе с честью — благородство. Сир де Куси, ничем не отличавшийся от тысяч подобных сиров по всей Франции, был простой разбойник, засевший в своем родовом гнезде, как в логове, не уважавший никаких святынь, не боявшийся никакого суда, даже — и особенно — суда Божьего. Мог ли он, этот рыцарь-разбойник, воспользоваться тем, что прямодушный до беспечности и благородный до глупости король Людовик явится к нему сам, да и не просто так — а арестовывать и, вы послушайте только, судить? Если он король — читалось во взгляде сира де Куси — то где его подданные? Если он полководец, то где его войско? С ним только и есть, что этот тщедушный оруженосец, которого щелчком перешибить — невелико дело. А там пожалуйте ночевать, ваше величество, да не в сарай, а в башню донжона, а завтра потолкуем, кто кого да за что арестовывать станет…

Был ли этот добродушный и беспринципный разбойник настолько самонадеян, чтобы захватить в плен короля Франции? Еще шесть лет назад Жуанвиль ответил бы на этот вопрос: нет, никто не может быть настолько глуп. Но Франция без короля была совсем не то, что Франция при короле. Слишком долгая безнаказанность сделала робких смелыми, смелых — наглыми, а врожденных наглецов — отпетыми негодяями, не знающими никакого предела в своем бесчинстве.

И неведомо, чем бы все это кончилось и насколько большим негодяем оказался бы сир де Куси, если бы в ту минуту в залу не вбежал мажордом, пронзительным криком возвещая беду.

— Господин мой, господин мой! Войско у ворот!

— Как? — гаркнул сир де Куси, круто разворачиваясь к нему и вмиг забыв о Людовике. — Блузье? Сейчас?!

— Не Блузье, мой господин. Король! Королевская орифламма, и знамен сколько глазу видать, помилуй нас Господь!

У сира де Куси отвисла челюсть. Если до этого мгновения он еще и принимал своих гостей за самозванцев, то теперь последние сомнения отпали. Он кинулся к бойнице и припал к ней, выглядывая наружу. Жуанвиль оглянулся на него, и в самом деле смутно слыша снаружи какой-то шум, какой могло производить большое количество людей. А потом в недоумении взглянул на короля, и тот — редкая радость в последние месяцы — улыбнулся ему, чуть виновато пожав одним плечом. Ну конечно… Слава Богу, Людовик все-таки был не настолько опрометчив, чтобы совсем одному соваться в логово беспутного сеньора, вполне способного, судя по его поступкам, на мятеж. Когда они были в аббатстве, король, вероятно, передал через монахов весточку своим войскам, часть из которых уже должна была прибыть в Венсенн. Разумеется, большая армия не успела бы подойти к замку Куси одновременно с Людовиком и Жуанвилем. Но большой армии и не требовалось, вполне достаточно было нескольких знаменосцев. Хотя — Жуанвиль в этом нисколько не сомневался — если бы понадобилось, король вполне готов был взять замок Куси штурмом и сровнять с землей. Он любил правосудие и не любил неповиновения ему (правосудию, а не себе лично), столь же сильно, как не любил ересь.

— Сир Ангерран де Куси, — сказал король, — я арестую вас за убийство трех фландрских юношей, тела которых до сих пор не преданы земле. Станете ли вы повиноваться? Отвечайте.

В нем ничего не изменилось — ни голос его, ни движения, ни осанка или лицо. Все было таким же, каким и в тот миг, когда он вступил в эту залу. Сир де Куси отвернулся от окна и посмотрел на короля безумным взглядом, словно было еще мгновение колебания, когда он размышлял, не стоит ли захватить короля и Жуанвиля заложниками и закрыть ворота. Но он быстро понял, чем ему грозит такой поступок. Он лишь отсрочит свою кару и сделает ее еще более страшной. А так… так ему грозит только суд за тех трех щенков… а от суда можно откупиться. Да, от любого суда можно откупиться.

Все эти мысли выступили на взмокшем лбу сира де Куси столь явно, словно были выведены там чернилами. Он окинул свою примолкшую свиту выпученными глазами и рявкнул:

— Встать!

Все поднялись, как один человек. Встала даже мадам де Куси, не сводящая теперь с короля расширившихся, небесно-голубых прекрасных глаз.

— Это разумно, — спокойно сказал король. — Жуанвиль, арестуйте сира де Куси.

Жуанвиль выполнил приказ без промедления, обнажив меч и отобрав оружие у хозяина замка, ошеломленного столь стремительным развитием событий. Король двинулся к выходу. Мадам де Куси упала на колени и молитвенно протянула к нему руки, но жест этот был столь картинным, что Людовик даже не взглянул на женщину. Он спустился из донжона вниз и вышел к своему войску, приветствовавшему его восторженным криком. Все, кто знали короля, страдали в разлуке с ним, даже если она была недолгой.

Жуанвиль предполагал, что король будет судить сира де Куси тут же, на месте. Однако Людовик, похоже, решил использовать эту историю в качестве показательного процесса. По его приказу сира де Куси под усиленной охраной препроводили в Париж, где заключили в башне Лувра до суда, назначенного через две недели. Людовик особенно тщательно позаботился о том, чтобы с арестантом обращались согласно его общественному положению и чтобы он не голодал и вообще не слишком страдал от тягот заключения в Лувре. Ибо, как сказал Людовик своим приближенным, удивленным такой добротой, законный судья тем и отличается от убийцы, что первый всякого почитает невинным, пока судом не доказана будет его вина; а второй — убивает сразу.

То, что кто-то должен считаться невинным до суда, даже будучи отъявленным негодяем, было столь ново и столь непривычно, что вызвало множество нареканий со стороны определенных лиц, в частности, от прелатов святой матери Церкви, а в особенности — от отцов-инквизиторов.

И, как всегда, до того и после того, Людовик все равно поступил так, как считал нужным и должным, не оглядываясь ни на чьи нарекания.

Ясным апрельским утром 1254 года сотни простых людей — парижан и жителей предместий, — собрались в Венсеннском лесу. Их пришло бы и больше, если бы толпу, сгущавшуюся с самого рассвета, вовремя не остановили и не рассеяли сержанты королевской охраны. Впрочем, сам король вряд ли знал, что его так охраняют, — а если бы знал, то непременно сделал бы выговор коннетаблю, ограничившему число присутствующих тремя сотнями. С точки зрения коннетабля, впрочем, и это было чересчур — слишком много людей слишком близко к королю, да и не обыщешь каждого, потому что собирались они не в закрытом пространстве, а под чистым небом, меж стройных осин и кленов Венсенна. Однако тут коннетабль был бессилен: король желал, чтобы процесс над сиром Ангерраном де Куси проходил как можно более открыто. Сие означало, что каждый, кто захочет, может прийти и послушать, как король Людовик, возвратившийся на родную землю, вновь, как прежде, станет вершить суд.

В Венсеннском лесу есть дуб, стоящий особняком от прочих. В тысяча двести пятьдесят четвертом году от Рождества Христова дуб этот не был еще столь могуч и велик, как в последующие века, когда ему суждено было превратиться в место едва не сакральное, в объект паломничества и поклонения. Так же, как это бывает с людьми, дуб этот снискал себе славу в юности, но лишь состарившись смог во всей полноте пожать плоды этой славы.

Дуб этот прославился тем, что его очень любил король Людовик. Королю нравилось сидеть под этим дубом на голой земле, прикасаясь ладонями к прохладной траве, душистой от утренней росы, слушая шелест листвы над головой и дуновение мягкой прохлады, сохранявшейся под раскидистыми ветвями даже в самый знойный день. В этой любви к дереву, к земле, к месту, не освященному никакими христианскими реликвиями, было что-то глубинное, мощное, что-то почти языческое; хотя Людовик, конечно, пришел бы в негодование, выскажи кто подобную мысль. Но правда в том, что истинному христианину надлежит отрешиться от всего, что есть на земле, и устремить взор свой к небу; Людовик же, несмотря на страстное желание поступать так, как надлежит христианину, все равно упрямо цеплялся за землю. Жуанвиль находил в этом что-то в равной мере трогательное, забавное, многозначительное — и характеризующее его обожаемого короля лучше, чем любой панегирик, который слагали ему уже в те времена льстецы. Король любил сидеть на земле, упираясь спиной в ствол дикорастущего дуба. И здесь, на этом же месте, король до отбытия в Палестину предпочитал вершить суд. Он часто приходил сюда в окружении немногочисленной свиты, и люди знали, что можно просто прийти к нему в этот час со своей бедой, ведя за руку своего обидчика, — и король, не пожалев времени ни для крестьянина, ни для старьевщика, ни для женщины, выслушает и рассудит всех. Жуанвиль почти всегда был рядом с ним в такие дни, и он всегда замечал то внимание, с которым король выслушивал жалобы, ту задумчивость, с которой он выносил решения, ту улыбку, которая венчала дело и по которой было ясно, что король рассудил не лишь по закону, но и по собственной совести.

Он поступал так не только оттого, что считал это верным, но и оттого, что ему просто нравилось так поступать.

То апрельское утро, впрочем, несколько отличалось от прочих подобных дней — и не только непривычно большим скоплением народа. Дело де Куси за две недели, прошедшие после официального возвращения Людовика в Париж, приобрело большую огласку и было на устах у всех: о нем говорили в тавернах, на рынках, в церкви и на брачных ложах. Все знали подробности, и все гадали, как же король накажет зарвавшегося вассала. Принимали даже ставки (разумеется, тайно, полуподпольно, ибо король, не выносивший азартных игр любого толка, хотя и не запрещал их, но страшно бы разгневался, если б узнал, что сам невольно стал предметом подобных пари). Большинство сходилось на том, что на сира де Куси будет наложен огромный штраф, наверняка больший, чем взимается обычно в подобных случаях. Ставка за такой исход в задних комнатах таверн была три к одному.