Легенды выживших (сборник)

Дмитрий Силлов ПОКОЛЕНИЕ Z

Я сижу на ступеньках. Под задницей холодный бетон, но это где-то даже приятно. Кто-то сильно умный сказал, что от сидения на холодном бетоне бывает простатит. Но это все брехня. Как может быть что-то плохое от того, что приятно? Простатит бывает от того, если очень долго сидеть на заднице и выдумывать умные мысли. А очень долго сидеть и думать не надо. Для того чтобы забить «косяк», вполне хватает пары минут. Без раздумий. Если есть что забивать, конечно. А вот время после взрыва — если, конечно, трава нормальная — равно вечности. Кто-то умный сказал, что курить траву плохо. Но разве может быть что-то плохое от того, что приятно? А вечность — это всегда приятно…

Мимо серой и зыбкой, как сигаретный туман, вечности уныло проплывает задница с толстыми варикозными ногами под ней. Задница нудным голосом старухи Ванды тянет: — Опя-я-ть рассел-сяя, наркома-а-ан чер-то-о-в… Я рассеянно улыбаюсь в ответ. Вечность каучуково колышется перед моим лицом, потревоженная ветерком, идущим от нудных слов старухи. Наркоман. Чертов. Чертов? Это еще неизвестно — кто чей. Я — его или он — мой.

На стене напротив краской написано слово «ЧМО!» с толстым, как домовладелец, восклицательным знаком. На секунду восклицательный знак начинает мне нравиться. Еще через секунду он нравится мне намного больше. Кто-то, наверное, подумает, что мне нравится домовладелец, потому что мне нравится восклицательный знак, который на него похож. Но это бред. Мне не нравятся самоуверенные знаки с широкими плечами и незаметной головой. От них запросто можно получить по морде, и вообще это все изврат. Восклицательный знак — это неплохо само по себе. Независимо от домовладельца, который на него похож. Если только, конечно, домовладелец — это ты сам, а не кто-то другой.

А вот слово «ЧМО» мне не нравится. Потому что мне иногда кажется, что это меня так зовут. Потому что меня так зовут иногда. Хотя зовут меня совсем по-другому. Сейчас даже вспомню как…

— Здорово, Стив! Кайфуешь?

Я молчу. Может, это не ко мне? Хорошо бы…

— Скинь децел, а? Ну хоть пятку скинь?

Да. Точно. Ко мне. Это меня зовут Стив. Иногда. Когда хотят от меня чего-то. А дать я могу немного. Например, скинуть децел.

— Ну так чо, скинешь?

До чего же влом поворачивать голову! Господи, до чего же влом!

Это Келли. Келли не похожа на домовладельца. Она похожа на лошадь. Особенно анфас и когда щерится, присаживаясь рядом и пытаясь отхватить кусок «косяка». Фу… Уж лучше бы она была похожа на домовладельца… Или на восклицательный знак после моего имени, что, впрочем, равночленно.

— Иди на хер, — говорю я Келли.

— У-у, чмо! — говорит Келли и встает с места, которое рядом со мной. То есть со ступеньки. После нее на ступеньке остается мокрое пятно. А может, это пятно от гуляющей задницы старухи Ванды, потому что на улице идет искусственный дождь. Я вижу его через немытое окошко над головой. Кто-то говорил, что дождь очень нужен для растений, которые дают кислород. Но вот, на хрена он нужен людям, я что-то позабыл.

Сначала старуха, потом Келли, потом проклятый восклицательный знак, потом… а что было потом? Потом какая-то сука назвала меня чмом. А какая?

…Вечность постепенно размазалась по стене, исписанной всякой дрянью. Приход пришел и ушел, а вместе с приходом ушел смысл жизни. Я три раза вдохнул-выдохнул, на четвертый задержал дыхание и зажмурился. Скоро легкие начали разрываться от кислой подъездной вони, запертой в них мышцами дыхательного горла. Перед глазами поплыли красные эритроциты. Я выдохнул и открыл глаза. Кайф не вернулся. Зато из головы почти выветрилась мутная дурь, которая остается после него, как остается отдающая кислым прокладка с крылышками после ночи любви.

Но любви нет. Как нет и травы. Трава кончилась бесповоротно. Любовь — это бы и хрен с ней. А вот трава нужна, иначе кранты. А еще бы неплохо пожрать. Значит, толкач Барни подсунул траву, после которой пробивает на жор. Хреново…

Я в два приема поднялся, держась за гнутые перила. На улице не кончался дождь, но на улицу идти было надо. Потому что на улице водятся бабки. Не в смысле бабки типа старухи Ванды, а в смысле бабки, без которых не бывает ни травы, ни жратвы. Ни любви — если кому-то оно надо.

Это — жизнь. Кто-то сидит в особняке в Старом городе, обдуваемый кондиционером, задрав напедикюренные ласты на мраморный подоконник, и, грустно глядя на дождь в нереально прозрачное пластиковое окно, размышляет, где б ему надыбать к пятнадцатому числу еще двадцать тысяч старых долларов для покупки электроцикла распоследней модели. Потому как, если не надыбать, то Черный Билли будет по жизни на порядок круче. А кто-то так же грустно смотрит на этот же самый дождь сквозь естественную призму воздуха и столь же печально шевелит извилинами насчет двадцатки Новых Американских Долларов для того, чтобы как следует вмазать по трубе и чтоб на сутки в принципе не заморачиваться, кто круче по этой жизни. И вообще не заморачиваться за жизнь. Хотя бы на сутки.

Дождь нагло капал на морду и стекал за ворот, мацая холодными мокрыми струйками грудную клетку. Дождь был живым, и, если долго смотреть вверх, можно разглядеть его хамскую харю, которая тихо лыбится со Свода на тех, кто забыл дома зонтик и кого можно безнаказанно поливать сверху липкими искусственными слюнями. У меня нет зонтика — как и дома, кстати. Вряд ли можно назвать домом убогую комнатушку, где из мебели присутствует лишь разбитый унитаз, в который так неудобно блевать из-за того, что его острый надколотый край постоянно упирается в грудь. Но это — жизнь, и я шагаю в дождь. И — наплевать, пусть он, падла, лыбится там у себя наверху, как по жизни задвинутый неразбодяженным морфием фартовый придурок с напедикюренными ластами. У него, дождя, свои расклады — нагадить водой на голову, залезть человеку под воротник и так далее в том же духе.

У нас расклады другие.

Нас двое. Я — и мой черт. Несколько веков назад нас бы сожгли на фиг. А сейчас всем все до фонаря, поэтому нас не жгут, а только иногда отправляют на принудительные работы. Это когда черт начинает зарываться и давить на мозги так, что его присутствие становится слишком явным для других. Я думаю, что свой личный черт есть у всех. Это только вопрос как его назвать. Ну там, внутренний голос, блин, интуиция, или — если без умных слов — бес попутал. Просто у большинства народу он часто ленивый и ему все до фени. А когда ты подсаживаешься на дурь — он тоже подсаживается на дурь. И когда его начинает ломать, он шебуршится у тебя в черепе, как квазитаракан в луже, и тебя тоже начинает ломать. И чтоб он, скотина, заткнулся, ты шлепаешь по дождю и ищешь на свою задницу приключений.

Но черт не дурак. Когда его колбасит, он четко рубит фишку и, как по компасу, тащит твое хилое туловище туда, где пахнет бабками. То, за что нормального мужика замели бы в шесть секунд, нам с чертом в элементаре сходит с рук, и в основном мы с ним в смысле бабок живем неплохо. Хороший у меня черт, умный. Конечно, бывает, и нашего брата заметает охрана внутреннего периметра, но я думаю, что это зависит от черта. Он же живой, не железный. Его же ломает, и у него тоже могут быть заскоки. И, как следствие заскоков, временная потеря бдительности. Из-за которой нашего брата, стало быть, порой и заметают.

— Направо, — сказал мой.

Я хорошо чувствовал, что он немного нервничает. «Косяк» шмали для нас с ним был так, разминкой. Шмаль оказалась конкретная, и от нее тянуло не только на жор, но и на движения. Конечно, если бы двинуть по трубе боль-менее достойную дозу тифы — на худой конец, если нет ничего получше, — на движения пробило бы гораздо конкретней. Но на безрыбье, как говорится, и раком свистнешь.

Я свернул направо. Ого, похоже, я забрел на окраину Старого города, где и дома поприличнее, и люди побогаче. Справа от меня был угол небоскреба, упирающегося крышей в Свод.