Лего

Сестра Тереза еще омывала ему своей серебряной рукой горящий лоб, когда вдали раздался заливистый свист, барабанной дробью раскатилась стрельба, через палату пробежал госпитальный комендант Кандыба с вывалившимися, как от базедовой болезни, глазами. Он кричал:

— Полундра! Яковлевские! Спасайся кто может!

Яковлев был есаул, двойной иуда. От белых он перешел к красным и командовал бригадой, а потом увел своих казаков, которые всюду следовали за ним, как волки за вожаком, к полякам и теперь рыскал по нашим тылам. За самоубийственным рейдом тянулся след из горящих деревень, изрубленных трупов и растерзанных женщин. Яковлевские знали, что пощады им нет, и тоже никого не щадили.

Тифозные стали спасаться кто может, а мог мало кто. Которые были без сознания, лежали себе, ни о чем не беспокоясь. Которые покрепче заковыляли вслед за Кандыбой, к черному ходу, где задний двор. Которые слабые по глупости попрятались под кровати.

Шустер был слабым, но глупым не был. Опираясь о железную спинку, а потом о стену, он добрел до бельевого чуланчика и спрятался там за свернутыми матрасами, похожими на цирковых борцов в полосатых трико.

Несколько времени было тихо. Потом в палате застучали каблуки, зазвенели шпоры, захрустела и зачмокала сталь, рассекая и протыкая мягкое. Умирая, больные не кричали, а только охали. Все, кто имел силу кричать, убежали во двор.

А только бежать им было некуда. Скоро Мирон услыхал из-за своих матрасов недалекие крики. Выстрелов не было. Рубить людей веселей, чем стрелять.

Потом дверь чуланчика распахнулась, нежный голос сказал:

— Тu jeszcze jeden.

Умирать за матрасами Шустер не захотел и вышел. В узкой двери стоял бородатый человек с серьгой в ухе. В опущенной руке покачивалась, рассыпая блики, шашка. С ее кончика капали красные капли. Но Мирон смотрел не на своего убийцу, а через его плечо — в медовые, бесстрастные глаза сестры Терезы, и не мог разгадать тайны этого взгляда.

Клинок разрубил лицо и рассек черепную кость, но убить не убил, бородатому человеку не хватило низкого потолка для хорошего размаха. Шашечная хирургия и медовый взгляд монахини навсегда ампутировали Шустеру все мягкие ткани души. Осталось только железо. И снов он больше никогда не видел.

* * *

— Ты кто? Белогвардейка? Троцкистка? — спросил Мирон, когда услышал слово «расплата», и прижал сердце рукой, потому что железный поршень изнутри заколотил в грудь. Не от страха, это глупое чувство навсегда осталось там, за полосатыми матрасами, а от готовности к рывку.

Тифозный человек защитить себя не может, иное дело человек здоровый, похеривший вредные для большого дела привычки и закаленный физупражнениями. Перед тем как нажать спусковой крючок стреляющий сужает глаза — Мирон не раз стрелял в людей, без дрожи, но знал, что усилие, отнимающее жизнь, сжимает веки. Он ждал, что вражеская женщина сощурится, и скрючил пальцы правой руки, чтоб в этот самый миг оттолкнуть дуло, и успеешь так успеешь, а не успеешь — сорок лет для жизни срок честный, обижаться не на что.

Но вышло лучше. Сияющие глаза не сузились, а опустились. Они глядели на серебряный перстень, который Мирон носил на указательном пальце левой руки.

Шустер презирал и серебро, и золото за мягкость, но перстень был особенный. Осенью девятнадцатого по заданию ЦИКа Севкоммуны Мирон разбирал архивы Охранки и в деле подпольщика, застреленного в последний год старого века при попытке ареста, нашел кольцо, пришитое суровой ниткой и прилепленное сургучом к казенному картону. На изогнутом полумесяцем серебре чернела надпись TODO O NADA, по версии жандармского следователя это был условный знак, имевший конспирологическое значение. Мирон долго держал перстень на ладони, ему казалось, что кривая полоска старинного металла пульсирует горячей кровью человека, который не умел сдаваться. Когда в распредотделе сказали, что паек выдавать нечем, весь хлеб отправлен в ударные отряды, мобилизованные на борьбу с Юденичем, и предложили взять что-нибудь со склада вещдоков, Мирон попросил перстень и с тех пор с ним не расставался. Кольцо не давало забыть, что в жизни меньше, чем на TODO, соглашаться нельзя.

Шустер воспользовался тем, что вражина отвлеклась на серебряное мерцание. Правой рукой он вывернул дуло, левой ухватил свисавшую с женской шеи цепочку и притянул белогвардейку к себе. Он уже понял, что это не троцкистка. У троцкисток не бывает красных лаковых ногтей и они не носят серебряных кулонов.

План был простой: вырвать «браунинг» и ударить в висок, где у человека череп тоньше. Буржуазных предрассудков насчет слабого пола у Мирона не было, враг он и есть враг, даже если враг — она. Девять лет назад, еще в ОГПУ, он участвовал в захвате знаменитой диверсантки ротмистра Марии Захарченко, которая ранила четырех сотрудников, а потом застрелилась.

Но случилось непонятное. Серебро перстня коснулось серебра кулона, и через сжатые пальцы Шустера прошел электрический ток, от которого онемела рука и, перестав качать кровь, остановилось сердце. В груди была горячая тишина, в голове зябкое непонимание. Мысли стало холодно, она закоченела, она стала не нужна.

Происходило что-то и с белогвардейкой. Она смотрела на Мирона стеклянным взглядом спящего с открытыми глазами человека, ее пунцовые губы приоткрылись и дрожали, меж ними влажно блестели зубы. Оцепеневший Мирон больше не сжимал дуло, и женщина могла выстрелить, но ее пальцы разжались, «браунинг» ласково прошелестел по одеялу и гулко упал на пол.

Шустеру вдруг вспомнился медовый взгляд сестры Терезы в миг перед тем, как блеснула, рассекая воздух, казачья сталь — но взгляд этой женщины был совсем не таким, в нем не было лукавого змеиного торжества, в нем была неподвижность, от которой на железного человека дохнуло давно забытым чувством, страхом, и железо захрустело. Сердце билось опять, быстрее прежнего, но металлического лязга не было, это было просто сердце.

Свет лампы делил женское лицо пополам, половина желтая, половина черная, и Мирон сел, чтобы разглядеть лицом целиком. Оно было не такое, как у всех женщин. К нему требовался определенный артикль, как в немецкой грамматике, это было das Лицо, единственное.

Он тряхнул головой, отгоняя чертовщину, и опустил руки. Что она ему сделает без «браунинга» — расцарапает физиономию?

Женщина сделала вот что: схватилась за серебряную половинку монетки, что висела на цепочке.

— Вы не смеете, — хрипловатым голосом сказала она. — Это его подарок. Он нашел на улице, на тротуаре, в самый первый день. И минуту спустя встретил меня. Он говорил, что нас свела испанская монета.

Шустер понял, что женщина бредит. Наверное, она была сумасшедшая. Это значило, что ее нужно не сдать в НКВД, а отправить в психбольницу. Обрадовавшись, Мирон спросил:

— Кто он? Вы про кого, гражданка, говорите?

Лицо, от которого нельзя было ни на мгновение оторвать взгляда, исказилось ненавистью и сразу стало понятнее. Ненависть Шустер уважал.

— Тот, кого ты погубил! — по-змеиному прошипела женщина, но на змею похожа не стала.

— Я много кого погубил, — ответил он, расстроившись, что все-таки надо звонить в НКВД.

— Статью про запечного таракана помнишь? Ты убил лучшего на свете человека, и ты убил меня.

— А-а, — кивнул он, успокаиваясь. Во-первых, НКВД не понадобится, дело тут не политическое, а личное. Во-вторых, половина непонятного разъяснилась. Осталась только вторая — про электрический ток и чертовщину. — Нельзя было допускать идеологическую диверсию. Сомнение в том, чтo на свете главней всего — как микроб, проникающий в мозг, размягчающий его изнутри. Чем микроб затейливей, тем он опасней. Роман был очень опасный, вредный для Дела. От страниц пахло гнилью. Для того меня партия и кинула на литературу, чтоб я в умы не пускал гниль. И я не пущу, будьте уверены.