Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Природа как бы дала еще один шанс Ленину заявить о себе, своем значении. И он им воспользовался в полной мере. Поэтому едва ли прав его давний и талантливый оппо­нент Виктор Михайлович Чернов, написавший после смерти Ленина статью о нем, где утверждал, что „духовно и поли­тически он умер уже давно, по меньшей мере год тому назад". Но мы видим, что Ленин как раз больше всего боялся смерти политической. И хотя последние статьи и письма его соратниками, которых он растил по своему обра­зу и подобию, расценивались не более чем политические конвульсии, Ленин боролся… Он не мог, не хотел лишаться смысла своего существования: политической борьбы, поли­тического руководства, политических устремлений.

Политбюро, начиная со второй половины 1921 года, то и дело предоставляло и продлевало отпуска Ленину. После мая 1922 года, по всей видимости, многие члены Политбюро уже мало верили в окончательное выздоровление Ленина и прикидывали свои шансы в новой расстановке сил в партий­ной коллегии после отхода вождя от активной деятельно­сти. Не случайными были и постановления ЦК о контроле „за режимом лечения Ленина", который, по сути, означал почти полную изолятор лидера от политической и обще­ственной жизни. Ленин настойчиво учился говорить и пи­сать в Горках, а другие вожди в Кремле готовили почву для решающей схватки за личную власть, за свое влияние. Ста­лин, Каменев и Зиновьев не скрывали своих опасений в отношении Троцкого, который, похоже, давно в душе счи­тал, что только он может быть преемником Ленина, что это место логикой истории давно „забронировано" для него.

Больной надеялся на выздоровление, хотя мысли о смерти приходили к нему все чаще. Об этом можно судить, если вспомнить тему смерти Лафаргов, которую не раз поднимал Ленин в разговорах с Крупской; повышенный интерес к медицинской литературе, просьбы к жене, сводящиеся к тому, что она даст ему яд, когда уже не будет надежды. Очень часто врачей он встречает почти враждебно.

— К чему все мучения и заботы, если нет надежды?

И конечно, в ответ слышал (возможно, эти вопросы и задавались в расчете на эти ответы) уверения в больших шансах полного выздоровления и т.д.

Ленин все чаще думал о вечности, которая поглотит его, и, естественно, интересовался, что говорят и пишут о нем. Будучи больным, он перечитал статью Горького „Вла­димир Ильич Ленин", спрашивал статью Троцкого „Нацио­нальное в Ленине", выискивал хвалебное упоминание его имени в статьях Бухарина, других соратников, стал просить читать ему письма и телеграммы (чего раньше не наблюда­лось) из различных уголков России с пожеланиями выздо­ровления и дифирамбами в его адрес. Ленин, видимо, заду­мывался: каким он останется в памяти людей, что он им дал, чего он добился?

Давно замечено, что люди, которые ощущают, что их земной путь подходит к концу, как бы подводя итоги жиз­ни, возвращаются вновь и вновь к памятным событиям и датам. Интересные наблюдения на этот счет содержатся в работе Б.Равдина „История одной болезни". Ленин вспоми­нал прошлое, знакомых, повороты, которые он так часто делал. Люди, прошедшие на экране его жизни, все были связаны с революционным делом: друзья или враги. Лично­го в его отношениях было мало (разве к жене, И.Арманд и к матери).

Виктор Чернов верно подметил, что Ленин соратникам „легко прощал их ошибки, даже их измены, хотя порой задавал им хорошие головомойки, чтобы возвратить „на путь истинный": злопамятства, злобности в нем не было; но зато враги его дела для него были не живыми людьми, а подлежащими уничтожению абстрактными величинами; он ими не интересовался; они были для него лишь математиче­скими точками приложения силы его ударов, мишенью для постоянного, беспощадного обстрела. За простую идейную оппозицию партии в критический для нее момент он спосо­бен был, не моргнув глазом, обречь на расстрел десятки и сотни людей; а сам любил беззаботно хохотать с детьми, любовно возиться с щенками и котятами".

У него было время пристально посмотреть на свою жизнь как бы со стороны, философски оценивающе. Но нет ни одного признака и даже намека в его последних беседах, записках, статьях, что он в чем-то раскаивался. Ошибки, просчеты, неудачи Ленин считал естественными элементами революционного процесса. Он никогда не жалел, что похо­ронил социал-демократию в России, пресек в зародыше по­ползновения либералов к парламентаризму, ничем не выдал своего сожаления о бесчеловечном физическом уничтоже­нии династии Романовых, расстреле Каплан, разгроме союз­ников-эсеров, запрещении всей небольшевистской печати, чудовищном церковном погроме, изгнании из отечества цвета российской интеллигенции, разрушении губернского устройства России, разбазаривании огромного количества национальных богатств на мировую революцию… Ленин ни­когда не сожалел о том, о чем скорбели и скорбят подлин­ные российские патриоты. Цель была для него универсаль­ным и вечным оправданием. Что не вписывалось в про­крустово ложе его схем, он с легкостью предавал коммуни­стической анафеме.

Ленин был как бы рожден для такой власти: решитель­ной, беспощадной, идеологизированной. Болезнь постепен­но, но неумолимо отодвинула вождя от рычагов управле­ния, которые были его высшей целью, но целью не личной, а классовой. До марта 1923 года Ленин не терял надежды на возвращение, но она просто в одночасье рухнула в нача­ле той далекой весны.

Долгая агония

Ленин в конце жизни уже не был режиссером собствен­ной судьбы.

Профессор В.Крамер в своих воспоминаниях отмечает, что к марту 1923 года надежды на выздоровление все еще сохранялись. Хотя уже в феврале вновь отмечались „сперва незначительные, а потом и более глубокие, но всегда только мимолетные нарушения в речи… Владимиру Ильичу было трудно вспомнить то слово, которое ему было нужно, то они проявлялись тем, что продиктованное им секретарше он не был в состоянии прочесть, то, наконец, он начинал гово­рить нечто такое, что нельзя было совершенно понять".

Лучшим „переводчиком" для него была Надежда Кон­стантиновна, которая с поразительным стоицизмом несла свой мученический крест.

После того памятного разговора по телефону Сталин больше ее не беспокоил, он просто не замечал Крупскую. Теперь Генеральный секретарь, мало веря в выздоровление вождя, явно тяготился обязанностями по контролю за его лечением. Известно, что 1 февраля 1923 года он демонстра­тивно зачитал на заседании Политбюро свое заявление с просьбой освободить его от полномочий „по наблюдению за исполнением режима, установленного врачами для т. Ле­нина". Ответ партийной коллегии был единогласным: „От­клонить".

В начале марта 1923 года Ленин был увлечен так назы­ваемым „грузинским делом". Конфликт между группой Мди­вани и Закавказским крайкомом РКП расшатывал только что созданный союз республик. Ленин не был согласен с Мдивани, но в настоящий момент видел большую опасность не в местном национализме, а в великодержавном шовиниз­ме, позицию которого в этом вопросе заняли Г.К.Орджони­кидзе, Ф.Э.Дзержинский и И.В.Сталин.

Придавая особое значение национальному вопросу, Ле­нин продиктовал записку Троцкому с просьбой „взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сей­час находится под „преследованием" Сталина и Дзержин­ского, и я не могу положиться на их беспристрастие". Троцкий, однако, ссылаясь на болезнь, уклонился от выпол­нения этой последней просьбы к нему вождя. „Второй человек" в русской революции понимал, что браться за „грузин­ское дело" — это значит идти на прямой, открытый кон­фликт с Генеральным секретарем. Троцкий просто выжи­дал.

На другой день, узнав об отказе Троцкого, Ленин про­диктовал последнее в своей жизни письмо П.Г.Мдивани, Ф.Е.Махарадзе и другим: „Всей душой слежу за вашим де­лом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Ста­лина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь". Он еще не знает, что не только не будет этой „записки и речи", не будет почти ничего, что напоминало бы окружаю­щим прежнего решительного, энергичного и властного Ле­нина.

Но накануне, 5 марта, произошло одно внешне незамет­ное, но важное событие. Ленин был возмущен поведением