Ленинградское время, или Исчезающий город

Судья замер. Он расценил, кажется, слово «писатель» как издевку. Он молчал бесконечные три секунды, потом впечатал ладонь в стопку протоколов и сказал, как отрубил:

– Пятнадцать суток…

Следующие две недели вместо Дома творчества я провел на кошмарных говноочистительных работах, где первые дни, кутаясь в респектабельный плащ, черпаком на длинной ручке выковыривал гнилую жижу из подземной трубы мыловаренного завода. Потом удалось позвонить, и брат принес ватник. Потом жена с животом встречала меня возле ворот административной тюрьмы на улице Каляева. Предродовое лицо, словно манная каша. И авоська в руке с батонами…

С работы везли в тюрягу часов в пять. К этому времени обычно подтягивался народ в ресторан Дома писателей на Шпалерной в трех сотнях метрах от тюряги. Несколько раз мне приходилось прятаться – автобус останавливался на красный свет и проходившие знакомые могли увидеть. Тут уже речь шла не о стыде. Мы с беременной женой жили в комнате девять метров в окружении злых соседей. Предполагался ребенок и все ужасы скученной жизни. Мне следовало вступить в Союз писателей и, поскольку мы стояли на городской очереди, вскоре получить жилье. Молодым читателям, конечно, не понять, как это – получить жилье. Ну, была такая возможность при социализме, получать жилье даром. Я написал заявление, получил рекомендации от двух членов Союза писателей. Моему заявлению дали ход. Пока я сидел на «сутках», его рассматривали, приняв положительное решение, в двух инстанциях. Предстояло пройти еще две. Если бы узнали про арест, то не видать мне квартиры, как Мэрилин Монро.

Вышел я на свободу посвежевшим от физической работы, знающим, как проносить в камеру сигареты и где прятать хлеб, спавшим на «вертолете», вкусившим «хряпа» и «могилы». Судья дал мне вышку. А дал он мне ее за гордую осанку, «писателя» и потому, что гад-Гаврилов позвонил куда-то не туда. Жена родила в срок сына, который теперь уже вполне взрослый мужчина.

Пока падал социализм, я успел получить двухкомнатную квартиру на Московском проспекте. Теперь бы за нее пришлось платить два мешка денег. Если б вышла заминка с приемом документов, то… Лучше не задумываться.

Интересная деталь. Милиция продавала задержанных разным предприятиям по два рубля и пятьдесят копеек в день, занимаясь фактически работорговлей. Но рабский труд, как известно, неэффективен.

Большие советские деньги, «Скорпионы» и Юрий Шевчук

Хотя я и рассказываю в основном бытовые коллизии из собственной жизни, но все равно работа получается историческая, в определенной степени воссоздающая советскую жизнь Ленинграда…

Антиалкогольный указ Горбачева создал досуговые неудобства, но по сути был правильным. Человек с уже сформировавшейся химическо-психологической зависимостью от алкоголя всегда найдет способ выпить. А молодежь, выпивающая иногда под воздействием сложившегося поведенческого стереотипа старших, изголяться, дабы найти вино или водку, не станет. Ясное дело, ликеро-водочным дефицитом воспользовались люди, склонные к незаконной экономической деятельности. Расцвели пышным цветом так называемые «пьяные углы» – там из-под полы продавали алкоголь в любое время дня и ночи. Я жил тогда на Гражданской улице неподалеку от дома старухи-процентщицы из романа Достоевского и знал одно такое место под названием Фонари. В районе Фонарного переулка, наискосок от знаменитых бань, вечно роились «синяки». «Синяками» называли опустившихся алкоголиков обоего пола. Они поджидали страждущего и выступали посредниками. За посредничество алкоголики, видимо, имели долю алкоголем. Через «синяков» бутылки покупались со стопроцентной наценкой.

Рассказывая в прошлой главе о вышедшей книге, большом гонораре и тюрьме, я несколько поспешил. Мучительное книжное дело имело массу нюансов. Проявился в нем и антиалкогольный указ.

Вскоре после вступления его в силу мне позвонил редактор издательства «Советский писатель», в котором у меня медленно и верно готовилась к печати дебютная книга прозы, и произнес зловещую фразу:

– Все очень плохо.

Сердце запрыгало как мячик.

Редактор выдержал паузу и добавил:

– Следует из книги убрать упоминания алкогольных напитков.

– Но ведь я нигде не смакую пьянство. Алкоголь лишь иногда возникает, как неизменная часть социалистического реализма.

– Все равно. Приказано убрать.

Пришлось убирать. А один из рассказов оказался безнадежно испорчен. В нем действует сирота, наткнувшийся на кладбищенскую могилу со своей фамилией. Сирота придумывает себе деда в могиле, его героическую биографию. Он начинает ухаживать за могилой, приводить приятелей. Они, естественно, на кладбище выпивают. Не пьянствуют, а именно выпивают-поминают. Пьют они вино. Я пытался с редактором торговаться. Понижал градус, предлагая заменить вино пивом. Но номер не прошел, и в конечной редакции персонажи пили чай. «Ну что – еще по чуть-чуть?» – спрашивает герой рассказа и наливает из термоса чай.

Но вот и приятная процедура – нужно сфотографироваться для книги. Лютая зима 86-го. Хожу по Невскому и позирую фотографу. На мосту через канал Грибоедова меня устанавливают возле гранитного парапета. На голове вязаная шапочка из верблюжьей шерсти. Шапочку подарила новая жена. Чтобы выглядеть мужественнее, снимаю ее и кладу на парапет. Делаю шаг навстречу фотографу. Щелкает затвор – готово! Оборачиваюсь – шапочку ствиздили! Так состоялась первая встреча с читателями. Через полгода книга повестей и рассказов «Третий закон Ньютона» появилась в магазинах. Есть в ней и та памятная фотография. Больше мне вязаных шапочек никто не дарил.

И еще: в книжном коллекторе почему-то подумали, что Рекшан – это узбек. Большая часть тиража уехала в Узбекистан. Такая вот хохма, а не литература.

А теперь немного про деньги. Из них тоже складывалось счастье ленинградского писателя. Как известно, сейчас литературные гонорары сошли почти на нет. За исключением некоторых московских коммерческих авторов, мелькающих в телевизоре, производителей женских романов и популярных фэнтези, никто из достойных авторов прожить на литературный заработок не в состоянии. А вот как было дело в прежние ленинградские времена, которыми я успел воспользоваться.

Сумма гонорара зависела от объема произведения и тиража издаваемой книги. По договору с издательством авторский лист моей первой книги оценивался в двести пятьдесят рублей. Авторский лист равен сорока тысячам знаков, где-то двадцать четыре машинописные страницы. Объем той книги под названием «Третий закон Ньютона» составлял где-то восемнадцать авторских листов. Но это не все. Одним тиражом считались пятнадцать тысяч копий. А мне поставили тираж тридцать тысяч. В таком случае первоначальная сумма увеличивалась еще на шестьдесят процентов. Одним словом, начинающий автор Владимир Рекшан в два приема – аванс и окончательный расчет – отхватил пять с половиной тысяч крепких советских рублей. На такие деньги можно было жить два года!

С падением социализма финансовый рай закончился, но хотя бы есть что вспомнить.

Кстати, поэтам платили построчно. Строчка могла стоить и рубль. И два с полтиной…

О том, как развивалась горбачевская перестройка политически, я вспоминать не стану. Об этом легко найти информацию в Интернете. Генеральный секретарь произносил правильные слова. Страна постепенно наэлектризовывалась. Проходили партконференции – на них боролись силы тьмы и света. Журнал «Огонек» начал разоблачать Сталина в пользу Ленина, а после добрался и до Владимира Ильича. «Огонек» провел как бы репрессии наоборот. Развенчивая одного исторического персонажа за другим, тогдашняя газетно-журнальная публицистика выбивала подпорки под исторической моралью Советского Союза. Без морали советская империя рухнула…

Но бог с ней, с моей литературой. Самый мощный звон в общественном движении масс задавала русская рок-музыка. И Ленинград тут занимал первое место.

Где-то в июне 1986 года банда «Санкт-Петербург» собралась сыграть в Шушарах. Это такой сельскохозяйственный поселок рядом с Петербургом. Мы приехали в местный зал и стали пробовать аппаратуру. Сразу после нас должен был выйти на сцену набирающий популярность «Аукцыон». Хотя основную музыку новой группы делал скромный Леня Федоров, в первую очередь всем запоминался долговязый Олег Гаркуша с набриолиненными височками, в коротковатых брюках, из-под которых белели носки. Он запоминался сразу и навсегда. Тогда в «Аукцыоне» еще пел Сергей Рогожин, в будущем известный исполнитель романсов и эстрадных песен. Перед настройкой тогдашний гитарист «Санкт-Петербурга» Сергей Болотников сказал: