Лесные твари
Шрифт:
На такого зайца они еще охотились.
– Ты счастлив, Степан? – спросил Дема. – Ты достиг внутренней душевной гармонии?
– Внутренней? – похоже, Степан был озадачен самой постановкой вопроса. – Внутри, мне кажется, у меня все в порядке. Но только думается мне, что внутреннее – не столь важно. Это гордыня – тешить свое Эго, холить его, приводить его к идеальному образцу, придуманному другими людьми. Я же не буддист, я православный. Как я могу быть счастлив, если люди вокруг бедны, несчастливы, суетливы и некультурны? Может быть, в том и состоит счастье для меня – видеть как прорастает хотя бы маленькое семя нравственности, зароненное в иные души моими руками. А в себя уходить… Нет, это не для меня.
– Ну и как, получается?
– Что?
– Семена заранивать?
– Да не очень пока. – Степан развел
– А у меня все наоборот, – сказал Демид. – Индивидуалист я и эгоист, что уж тут скрывать. И мечтал бы полностью уйти в себя, и заниматься своим Эго, и развивать его, и обихаживать, да только не получается ни черта. Внешняя жизнь не дает. Только расслабишься, только вздохнешь спокойно, тут же налетает ураган чужих страстей, хватает мое бедное, изжеванное и потасканное Эго за шкирку и кидает его в самый водоворот. А дальше – только успевай поворачиваться. Какая уж тут гармония…
Минут пять сидели молча. Каждый думал о своем.
– Ты чего хотел узнать-то? – проснулся первым Степан.
– Как Лека здесь жила? Что делала?
– Я за ней шпионил, что ли? У самой нее спроси.
– Мне сторонний взгляд нужен. Тем более такой, как у тебя – неравнодушный.
– С чего это ты решил, что неравнодушный?
– А то я не вижу! Сохнешь по девчонке-то. Только напрасно, я тебе скажу. Она нравственность поднимать не будет. Лека – крепкий орешек, вещь в себе. Расколоть ее – все зубы обломать.
– А тебе – по зубам?
– Сам суди…
– Все равно это – грех, – торопливо сказал Степа. – В грехе вы живете, нерасписаны, невенчаны. А как дети пойдут? Так и быть им незаконными? Грех.
– Ты меня, Степа, грехами не кори, – Демид зло усмехнулся. – На мне, голубь ты мой, столько грехов висит, что тебе и за две жизни не заработать. Да только, знаешь, рассчитываю я, что все мои грешки спишутся, ибо совершал я их не столько из любви к блудодеянию, а из необходимости. Жить-то всем хочется. А бывало, и другие жизни спасал, хотя, может быть, и не стоило кое-кого спасать. У нас с Богом свои счеты – что-то вроде лицензии на умеренное непотребство. А буде мне нашкодить лишку, угодить на сковородку в ад – значит, такова моя судьба. У каждого человека свой ад, и свой рай, и своя мера грехов. Бог, он, конечно, один для всех, да только кто его видел? Каждый видит его по своему. И говорить, что ТВОЙ Бог самый лучший – не в том ли и есть гордыня?
– Это не мой Бог, – упрямо заявил Степан. – Это НАШ Бог. И придумывать мне нечего, все написано в Евангелии. И жизнь Бога нашего, и смерть его, и воскрешение. И заповеди его. Соблюдай их – что может быть проще?
– Знаешь, что такое Евангелие? Это книга. А точнее, двадцать книг, из которых четыре были признаны истинными, а остальные ложными. Кем выбраны? Греками, которые в жизни никогда не видели ни Христа, ни его учеников. Ты можешь дать гарантию, что они не ошиблись?
Опять в воздухе повисла тишина. Степан сидел мрачный, нахмуренный. Лучше бы Демид оказался бандитом-рэкетиром, чем этаким духовным террористом, вооруженным знанием и логикой.
– Циркулярке твоей осталось жить полчаса, дальше обмотка окончательно сгорит, – мрачно, пророчески изрек Демид. – Так что, будь разговорчив, Степа, иначе я для тебя пальцем не шевельну. Я люблю людей душевных, откровенных, ласковых.
– В кюсото она пропадает.
– Где?
– В кюсото. Это по-марийски так Священная Роща называется. Твоя Елена, по-моему, там днюет и ночует.
– Роща березовая?
– Ага.
– Так, понятно. – Демид задумчиво насупился. – И что же это за Священная Роща? Там что, до сих пор какие-то обряды отправляются?
– Сейчас нет. Сейчас мари здесь почти не осталось. Поселок их затоплению подлежал, когда плотину построили. Он рядом с Волгой стоял, вот их и переселили в плановом порядке, двадцать лет назад уж. Пошумели немного марийцы, да приутихли. Куда им деваться при советской власти? И народ они нынче тихий, дисциплинированный – не то, что при Иване Грозном, когда мари горные да луговые на весь волжский край шороху наводили.
Они ведь тогда оказались промеж Казанским ханством и русскими землями. Татарам, правда, ясак-дань платили, но все равно жили своими порядками – языческими. Ни христианства, ни мусульманства не признавали. В Священные рощи свои собирались, жертвы приносили – баранов резали да жарили, да ели всем сообществом. Молились богу своему – Куго-Юмо, чтобы даровал им хороший урожай, да хорошую охоту в лесах, да много рыбы в реках. Ленточками деревья украшали. Пели, плясали. Красивые, конечно, обряды были. Да только языческие…– А мистического ничего такого в этих рощах не было? Духи какие-нибудь лесные? Лешие, водяные.
– Не знаю. – Степан покачал головой. – Про это лучше кого-нибудь из старых марийцев пораспрашивать. Да только никого из стариков-черемисов нынче тут не осталось. Все марийцы, кто живет здесь поныне – православные. Да и роща эта, говорят, священной перестала быть. Лет около двадцати назад что-то там случилось с ней такое – говорят, хозяйка берез оттуда ушла, после того, как мари переселились. А ведь кюсото – дело очень деликатное. Там не то, что деревья рубить – листочка без разрешения сорвать нельзя. В истории местной случай был курьезный. Во времена царя Василия Ивановича, отца, стало быть, Ивана Грозного, был послан князь-воевода Дмитрий Бельский грозить татарской Казани. Остановилась рать его в крае горных черемисов, да только воевать Казань не спешила. Приказал Бельский срубить себе баньку-мыленку – без пара да без утехи какая же жизнь для боярина? А за вениками березовыми послал ратников в лес. Да только никто из них не вернулся. Вот те пропасть! Снова посылает – и снова пропадают вои его, как в омуте. Три раза посылал, да так и не понял старый боярин, что ратники его веники в Священной Роще ломают! А для черемисов это – преступление страшное! Всех, кто ветки ломал, черемисы и побили. Пока старый брюзга Бельский париться пытался, и татары подоспели – налетели всей оравой. Отбиться, конечно, от них отбились – рать у боярина большая была, но только до Казани в тот раз так и не дошли.
– Вот, значит, как, – задумчиво пробормотал Демид. – Кюсото, Куго-Юмо. Хозяйка берез… Интересно получается.
А больше он ничего не сказал, потому что принялся за починку циркулярки. И провозились они со Степой до самого вечера.
А вечером Демид сходил в баню. Один сходил, потому что Лека пошла с Любкой, и неудобно было как-то идти втроем, да еще в первый же день знакомства. Да и Любка была еще совсем девчонка, стеснялась, само собой. А потому Дема не обижался, хотя и не любил он париться один, а сидел дома, красный, разомлевший и пил чай с мятой, и ел оладьи с вареньем. Наслаждался жизнью.
И тут, само собой, случилось приключение. Потому что судьба у Демида была такая сердитая, что не давала ему сидеть спокойно, хотя бы пару часиков. Она постоянно придумывала новые каверзы, и не было в этом смысле в мире изобретательнее и вреднее существа, чем демина судьба.
Ор со стороны баньки донесся такой, что Дема подпрыгнул и уронил чашку, едва ноги себе не ошпарил. Голосили в два голоса, и Дема, человек быстрый, естественно, не стал задумываться, а немедля ломанул к бане.
Девчонки стояли на улице, в крапиве-малине. Голые, в чем мать родила. Визжать уже перестали. Любка пыталась прикрыться руками, хотя рук ей явно не хватало, чтобы прикрыть все, что полагалось спрятать от чужого взгляда. Ленка же ничего не прикрывала – бог не наградил ее особой стеснительностью. Да и стесняться, собственно говоря, было нечего, красивая она была – как на картинке. Было, как говорится, на что посмотреть.
– Чего верещим? – поинтересовался Демид? – Почему без трусов по улице бродим?
– Т-там к-кто-то есть, – сказала Любка, заикаясь от страха.
– Кто?
– М-мохнатый такой…
– Может быть, мочалка? Или кошка?
– Н-нет. – Любка переминалась с ноги на ногу в позе кустодиевской Венеры. – Это Банник!
– Какой такой Банник?
– Ну, Банник такой! Он навроде д-домового, только в бане живет.
– И чем же он страшен?
– А он щипется! Вот, смотри! Любашка повернулась спиной, Дема наклонился и разглядел на ее аккуратной розовой попке свежий синячок. Пожалуй, он не отказался бы сейчас на минутку тоже стать Банником, чтобы иметь моральное право ущипнуть Любку за попку в присутствии Леки.