Лесные твари
Шрифт:
– Нет у меня бабок. – Дема даже не обернулся. – Обшмонали дочиста, все забрали.
– Тогда слезай к нам, перекуси маненько.
– Ты чо? – парень в тельняшке зашептал возмущенно. – На кой он нам? Да с ним за столом-то сидеть… Вон он Пашке-чушку и то не вмазал. Он же фраер натуральный, этот Демид.
– Не бухти, Митя. – Федосеич сидел умиротворенно, пыхтел "Кэмэлом". – Ты, Митек, сам Пашку подначил. Неужто он сам бы против такого амбала, как Демид, попер? А хавкой, Митя, надо делиться. Ты что, думаешь, вечно твоя бабенка тебе пироги таскать будет? Время настанет, и ты на подсос сесть можешь. Это здесь хорошо, на киче, родня близко. А на зоне – как упекут тебя куда-нито под Красноярск, так там только общак и греет. Вот у нас в Кемерове сидел татарин один, по кличке Бобер. Ему баба его таскала передачи чуть не каждый день. Он, значится, богатый фраер был, да и в мусорах у него шурьяк ходил. Протекцию составлял, значит. Так
– Пурген, – услужливо подсказал кто-то.
– …ага, он самый. Ну и намешали ему в сметану. Он сметану-то схавал, да как пошел дристать!.. Не, ну смех-то! Мы вертухаю стучим: "Эй, начальник, тут у человека зинтерия, дерьмо аж из ушей прет. Бацильный он, значится. Забирай его на хрен, пока все не заболели!" Так его и убрали. Шмон, потом, правда, капитальный устроили. Ну а что они там могут найти? Мы таблетки, которые остались, в парашу кинули.
Демид присоединился к весело ржущей компании. Митя глянул волком, но подвинулся. На газетах был разложен хлебушек белый, толстыми шматами резаный, сало, сардины импортные, банка с рыжей квашеной капустой, картошечка домашняя, теплая еще, кура жареная, хоть и дура, но аппетитная до головокружения, ну и, как водится огурчики-помидорчики-укропчик. Чем вам не ресторан?
– Пашка, стой на шухере, – сказал мужик с золотыми зубами, представившийся просто как Колян. – Сегодня Протасов дежурит, он вертухай вредный, принципиальный. А нам знакомство спрыснуть надо.
– Люди, оставите хоть пять грамм? – заныл грязный Пашка. – Неделю во рту капли водяры не было.
– Тебе – только в дырявый стакан! – снова громкий гогот. – Тебя, Пашка, завтра и так на улицу выкинут. Кому ты тут на хрен нужен? Погрелся – и хватит. А нам еще долго чалиться.
Колян извлек из-под матраса бутылку водки и вся камера громко сглотнула слюну. Но водкой делились не со всеми. Пили только Колян, Федосеич, Дема и Митяй. Остальные остались не у дел.
Разговорились. Колян, оказывается, блатным не был. Был он простым шоферюгой, да только водка проклятая не давала жить ему спокойно. Любил он сильно выпить, а начав квасить, остановиться уже не мог, и на третий-четвертый день запоя начинался у него алкогольный психоз, в народе именуемый "белкой", и становился шофер Коля настоящим зверем. В первый раз сел лет пятнадцать назад – надрался с тестем до чертиков, повздорил с ним на почве неприязненных отношений, а потом и пальнул ему из обреза в ногу. Тесть охромел, а Коля сел капитально. На зоне, впрочем, не бедовал, профессия его была нужна. Вышел – первую жену послал на три буквы, женился снова. Уже и ребенка завел, да снова сорвался. "Зойка, паскуда такая, четвертак у меня сперла. Ведь говорил ей – не трогай деньги, которые в правах шоферских лежат, это святое. А тут пропали! Она: "Я тут не причем, мол, Христом Богом клянусь!" А я знал, где она заначку делает. Над крыльцом у меня брус шел, я там спичинкой поковырялся, четвертак-то и выпал. А я выпимши был немного, две "Анапы" только и употребил. Ну и засветил ей между глаз. Скорую пришлось вызывать, а то бы померла. Ее в больницу, а меня в КПЗ. Еще по почкам мусора настучали, когда брали. Говорят, для вытрезвления. Я, правда, одному оперу в морду въехал. Ну где ж тут справедливость-то, люди? Нет ни хрена справедливости в Рассее. Виновата-то она, гнида, четвертак у меня заначила. А я, значит, обратно два года получил – ни за что".
На этот раз Коля нашкодил немного – разбил витрину в винном магазине. И даже надеялся избежать суда.
– Я, это, снова в белой горячке был. И акт есть. Это, Дема, самая понтовая штука – психэкспертиза. Вроде бы, как владеть собой не мог. А поэтому злого умысла у меня никакого нет. С Клашкой, директоршей магазина, я договорюсь. Стекло ей новое поставлю. Я даже знаю, где его спереть. Поставлю, пусть только выпустят меня отсюда. А Клашке я рожу потом все равно разрисую, суке фараонской. Или пусть ящик водяры мне ставит.
Такая вот справедливость.
Федосеич, профессиональный вор, пил мало, а о делах своих распространялся еще меньше. Понял только Дема, что он тоже не собирается долго задерживаться в камере.
– Тянут они долго, – говорил он, солидно растягивая слова. – Двоката, значит, ко мне не пускают. Только они права не имеют. Все равно пустют. А как я двоката свово, значится, увижу – все, конец концерту. Он у
меня мужик башкованный. Через час на воле буду. У меня ведь, братки, не думайте – прихват хороший. У меня дом в Сочах есть. Для старости купил. Я крытку больше подпирать не буду. Хватит, отсидел свое.Митя оказался из "бычья". Мелкая сошка из команды какого-то местного авторитета, Митяй занимался тем, что ездил на вишневом "Ауди" и собирал деньги с данников.
– Нюх я потерял, – рассказывал он, – расслабился. Ведь вспомните, что было, когда эта гребаная "Армия Добра" стрелки наводить начала? На братву тогда мусора наехали – спасу нет. Сколько народу посажали, Крота с Избачом замочили. А потом вдруг все назад повернуло. Ираклия этого долбанного сами же мусора и сдали. Он слишком много власти себе забрал, это им, понятно, не понравилось. Говорят, ему потом в тюряге кишки расшили. А у нас жизнь началась – малина. Ни стрелок, ни разборок, все цивильно. Вот я привык не шухериться по мелочи.
– На чем тебя взяли? – спросил Федосеич.
– На наркоте. Двести двадцать восьмая.
– Отпустят, – сказал Колян. – Херня это. Сейчас за это не сажают.
– Отпустят… – сказал Митяй с фальшивой бодростью в голосе. – Мне б только с одним человеком созвониться, и отпустят.
– А ты, Дема, кто такой? – Федосеич уставился на Демида с ласковой улыбкой. – Не похож ты, что-то, Дема на чистого фраера. И этикет наш знаешь, и базар вести умеешь. Да и маска у тебя располосована что надо – видать, много били-то по жизни.
– А жизнь у нас такая, – вздохнул Демид. – Не дают жить хорошему человеку. Того и гляди, норовят по роже ножичком полоснуть, а то и в животе покопаться.
– Ты, Демид, Крота-то знал? – спросил Митяй. Глаза у самого сжались в щелки, так и бурят Демида недобро.
– Крота не знал, – соврал Дема. Знал, знал он Крота, конечно, немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. – Кто это – Крот?
– Был такой… Неважно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.
– А я на Киркорова похож, – сказал Демид. – Патлы ему только состричь, глаза и волосы перекрасить, по роже катком проехаться, да на полметра пониже сделать – вылитый я буду!
Шутка народу понравилась. Всем, кроме Митяя.
Теперь Демид понял, почему мало кто спит в камере днем. Играют в карты, нарисованные на листочках из блокнота, в нарды с фишками, вылепленными из хлеба и таблом, начерченным прямо на столе, сидят, лежат, читают, разговаривают, но только не спят. Ночью трудно уснуть. Особенно, если ты выспался днем. Особенно, если болит все тело, еще не оправившееся от зубов мерзопакостной твари, гложут душу думы о том, что будет с тобой дальше и будет ли что дальше вообще. На верхних нарах душно, жарко, еще жарче, чем внизу, вся горячка раскаленных тел, вся вонь человеческих испарений поднимается сюда, к потолку и воздух становится таким удушливо-густым, что даже ворочаться в нем больно, обдирает он, этот воздух, царапает кожу колючками старой набивки мокрого от пота матраца. Беспокойно спят обитатели камеры, стонут, храпят, матерятся хрипло сквозь сон. Душно.
Демид старался думать о другом. О том, что любил, о том, кого любил, о том, что казалось из-за этих стен столь нереальным, не имеющим права существовать в мире, испачканным грязью отбросов. Он мысленно перелистывал страницы любимого им Джойса, вглядывался в странные бесконечные строчки без запятых и точек – мерные, как стук поезда, уходящего к своей гибели. Вспоминал тренировки и Учителя своего, первого открывшего ему красоту и гармонию Внутренней Школы, и мысленно выполнял комплекс Храма, магический плавный танец, соединяющий небо и землю и несущий успокоение. Он слушал музыку, но почему-то не любимый свой джаз-рок, не Сантану и даже не Чикаго, а что-то более простое, гитарное, Криденс и ZZ-Top и даже что-то еще более древнее и неувядающее – Мади Уотерса, и, конечно, Хаулина Вульфа, надрывного Воющего Волка, умирающего в каждой своей песне и продирающегося через смерть к торжествующей любви жизни. Если бы у Демида была сейчас гитара, он поставил бы ее себе на колени, положил бы руки на талию, провел бы пальцами по тепой ласковой поверхности бедра-деки, ведь la guitarra [25] совсем как девушка, спящая девушка, только нужно разбудить ее, уметь настроить ее – так, чтобы не было фальши в голосе. Он тронул бы по струны и слепил бы пальцами септиму, простой септакорд, и блюз ожил бы, выплеснулся щемящей болью и радостной грустью и бас начал бы восхождение по лесенке нехитрого ритма, нарушить который так трудно, и все же нужно, нужно сделать эту синкопу, чтобы сердце на секунду остановилось, в ожидании первого хриплого «I used to be your baby…»
25
Гитара (исп.)