Лесные твари

Степан стоял, и хлопал глазами, и бездумно размазывал по лицу кровь – свою и комариную. Это был он, Степан, тот же Степан, который еще вчера с чертыханием вытаскивал проволокой насос, ухнувший в скважину, и поливал из шланга огурцы, и хлебал окрошку деревянной ложкой с обгрызенным краем, и, развалившись в тенечке под яблоней, в короткий свой послеобеденный отдых читал книгу Бушкова, поругивая себя в душе, что Бушкова, а не Павла Флоренского, но так уж устроен человек, что не хочется ему после умиротворяющего обеда читать Флоренского, и опрыскивал картошку какой-то гадостью против жуков, и ругался по телефону с партнерами из ресторана "Домино", никак не перечисляющими денег, и чинил вечером почерневшую розетку на кухне, и скакал на одной ноге и матерился, когда его рубануло током… Это был тот же Степан, и все-таки уже совсем другой. Он не мог остаться таким же после того, как в жизни его появился Демид.

Демид, несомненно, был закоренелым индивидуалистом, не было у него желания переделывать мир к лучшему, он просто играл в свои игры. А может быть, и в чужие игры, против своего желания. Но он переделывал людей, которые с ним соприкасались.

Какой-нибудь экстрасенс заявил бы, что Демид – источник мощного поля, деформирующего энергетику окружающего пространства и времени, что психическая, паранормальная энергия бьет из Коробова ключом и заставляет людей, волею судьбы тесно соприкоснувшихся с ним, переходить на новый энергетический уровень, приспосабливаться, чтобы выжить. Но Степану неведома была такая терминология. Он лишь понимал, что прежнего Степана больше нет. Прежний Степан, конечно, не умер, он растворился в Степане новом. Каким был этот новый Степан? Стал ли он выше, чище? Степа не знал. Он только чувствовал, что стал менее зависим. Менее зависим от людей, которые окружали его, опутывали его нитями ежедневных отношений, любви и ненависти, приязни и неприязни. Менее зависим от Бога? Может быть. Это не делало его более грешным – скорее, наоборот. Он уже не хотел спрашивать у Бога разрешения на каждый свой поступок. Он понял, что бессмысленно отвлекать Бога на решение своих мелких проблем. Стал более свободным.

Или хотел стать.

– …там ее нет. – Демид, оказывается, уже очнулся, вышел из транса, стоял и разминал затекшие свои ноги. – Они сказали мне. Да. Я надеюсь, что я правильно понял их язык…

Демид наклонил голову и прислушался, как будто там, внутри его головы, кто-то отвечал ему. И он услышал ответ.

– Ага. Ты думаешь? А где? Там, в кюсото?

Снова ответ, который Степа не мог услышать – только прочитать в затуманенных глазах Демида. Коробов явно страдал раздвоением личности. Степан, слегка знакомый с основами психиатрии, еще вчера без тени сомнения поставил бы диагноз – шизофрения. Но теперь ему было все равно. Демид имел право и на шизофрению, и на невидимого собеседника в голове. В ситуации, в которой они оказались, только сумасшедший мог выглядеть здравомыслящим.

– Пойдем, – сказал Демид. – Я знаю. Теперь знаю. Это рядом.

Они прошлепали три километра, прежде чем добрались до этого "рядом". Вернулись в священную березовую рощу. Они уже пробегали здесь глубокой ночью, и Курган задумчиво кружил между деревьев. Но тогда он не учуял Леку. Наверное, пахла она уже как-то по-другому – не по-человечески.

Степан не сразу увидел ее. Даже когда Демид остановился, и схватил его за руку, и молча показал пальцем на большой белый нарост на старой огромной березе, он еще не понял. Курган бешено залаял, встав во весь свой собачий рост, царапая дерево передними лапами. И лишь тогда нарост зашевелился, и вскрикнул тихим жалобным голосом, и переместился выше.

– Турмоо карх, Хаас Лекаэ ми иас хейаа туо, карх веэ аэнноу! – слова прозвучали на незнакомом языке. Распев-мольба-молитва. Может быть, это был язык русалок?

Та, что произнесла эти слова, была не русалкой, а человеком. Девушкой с бледной, как мел, кожей, темными волосами и зелеными глазами. Только глаза ее не были такими яркими, как раньше. Они потускнели.

Лека. Она висела на стволе, на высоте пяти метров, обняв дерево, вцепившись пальцами в кору. И плакала. Страх читался в ее тихом безумном голосе.

– Убери собаку, – бросил Демид. – Она боится Кургана. Она думает, что это карх.

– Что?! Карх? Что это такое?

– Потом…

Демид вытер руки о полы куртки и полез на дерево.

Степан оттащил упирающегося, хрипящего от возбуждения пса за ошейник в сторону и привязал к дереву. Демид карабкался по стволу ловко, но Степан не представлял, как он сможет спуститься вниз вместе с Лекой в руках и не упасть, не разбиться.

– Демид, может быть, лестницу сделаем?

Дема молча миновал Леку и пополз выше. Добрался до большого сука в метре над Лекой и сел на него. Достал толстую веревку, которую недавно бесцеремонно экспроприировал у Степана, привязал ее к суку и кинул вниз. Перевесился с сука, обхватил веревку руками и ногами и заскользил вниз.

Он поравнялся с девушкой, положил руку ей на плечо и что-то тихо сказал на ухо. Но Лека вовсе не собиралась покидать дерево. Она только воскликнула что-то жалобно на своем птичьем языке, вцепилась в ствол сильнее, словно пытаясь стать единым целым с березой. Демид повис на одной правой руке, ногами уперся в ствол, медленно протиснул левую руку между животом Леки и деревом, обхватил девушку, прижал к себе мертвой хваткой. Резкий рывок – пальцы Леки процарапали по коре, оставляя кровавые следы, и Демид закачался с Лекой в воздухе. Он медленно спускался вниз.

Раздался жуткий треск: сук, к которому была привязана веревка, сломался, не выдержав тяжести двух тел. Степан бросился вперед, но Демид уже шлепнулся наземь, прямо на спину. Лека вырвалась из его рук, вскочила, пытаясь убежать, Демид вскочил, бросился на нее, вцепился как клещ, свалил на землю. Довольно бесцеремонно он с ней обращался. Цапнул веревку, и в долю секунды затянул петлю на брыкающихся ногах Леки, скрутил ее лодыжки несколькими узлами.

Степан хотел крикнуть возмущенно – мол, что это за грубое обхождение такое с девушкой, но крик застрял в его горле. Глянул на него Демид так, что понял Степа – не его это дело. Лека размахивала руками как разъяренная фурия. Въехала Демиду в глаз кулаком – только голова мотнулась. Но Дема знал свое дело – перехватил руки девушки, завернул их за спину, кинул Леку на землю вниз лицом. Встал коленом на нежные белые ягодицы, прижал девчонку так, что уж и шевельнуться не могла и скрутил кисти ее веревкой. Демид спешил. Он работал, не обращая внимание на то, что кровь расплывалась по спине его через разорванную штормовку, а глаз затекал багровой опухолью.

– Она очень сильная, – сказал он, не оборачиваясь. – Не по-человечески сильная. Просто не узнаю ее…

Он извлек из рюкзака бутылку водки. Зубами сорвал с горлышка серебристый колпачок и сделал большой глоток. А потом перевернул Леку на спину, открыл ей рот и влил туда водки. Лека заорала, поперхнулась, кашлянула и затихла.

Демид налил в ладонь водки и начал растирать тело девушки.

– Помоги, – повернулся он к Степану. Степа плюхнулся на колени, суетливо, смущенно присоединился к Демиду. Сколько раз представлял себе Степан Елкин по ночам это обнаженное тело – совершенное, соблазнительное. Как мечтал прикоснуться к этой белой коже, вдохнуть ее запах, такой нежный и волнующий, прижаться губами к теплому животу… А теперь тело Леки было холодным как мрамор, кожа – почти прозрачной и неприятно липкой. И запаха человеческого от нее не исходило. Скорее, запах растения. Аромат свежего березового веника.

Кожа Леки постепенно приобретала розовый оттенок, становилась все более живой. Демид развязал веревку и девушка без сознания распласталась по земле, раскинув ноги. Степа отвернулся. Наверное, Леке неприятно было бы знать, что он стоит вот так, и может видеть все, что видеть не полагается, а она даже не может прикрыться…

Демид достал из рюкзака пакет с одеждой. Вытащил оттуда трусики и стал натягивать на Леку. Как на манекен, как в передаче "Империя страсти". Степа иногда смотрел эту неприличную передачу по ночам, хотя, конечно, это и было греховно.

– Что с ней? – спросил он.

– Лентяйка она, самой одеваться лень. – Демид пыхтел, пытаясь надеть на Леку джинсы и удержать при этом в вертикальном положении. – Помоги, чего стоишь-то? – Степа наклонился, подхватил девушку – бесчувственную куклу, норовящую свалиться наземь. Грудь Леки уткнулась ему в лицо, соском прямо в глаз. Степан стоял раскорячившись, держал девчонку за талию, боялся пошевелиться, чтоб не случилась с ним какая-нибудь неудобная неожиданность. Ширинка его едва не лопалась.