Лесные твари

– Жениться тебе надо, Степан, – проворчал Демид, не отрываясь от своего дела. – Женись. Довольно плоть свою воздержанием истязать. Не думай, что Бог тебя вознаградит за мастурбацию больше, чем за живую любовь.

– С чего ты взял?..

– Знаю. Плоть, ведь она своего требует. Не только душа. Найди себе хорошую девчонку, добрую, теплую, веселую. Детей нарожайте. Это, вроде бы, по-христиански. А о Леке прекращай вздыхать – не пара она тебе. Никому она не пара.

– Что, уже списал ее из разряда живущих? – Степан начал приходить в ярость. – Загубишь ты девчонку своими жестокими замашками. Ей сейчас врач нужен. В больницу ее положить надобно.

– Был у нее врач. Если бы не он, может быть, так хреново все и не повернулось. – Демид завершил обряд одевания, опустил Леку на землю и прислонил ее к дереву в сидячем положении. – Все, Степан. Пожалуй, теперь все. Спасибо за помощь.

– Подожди… – Степан так мечтал, что весь этот кошмар когда-нибудь кончится, а теперь вдруг опешил, испугался, что больше никогда не увидит странную парочку – Леку и Демида, ставших ему вдруг столь дорогими и нужными. – Подожди, Дема. Я что хочу сказать… вам нельзя сейчас в лесу оставаться. Вы ко мне идите. Я вас так спрячу, что ни одна живая душа не найдет. Лену лечить надо – у нее пневмония, наверное. Это может ее убить…

– Ее уже убивали, – мрачно бросил Демид. – Ее непросто убить, поверь мне. Но дело сейчас не в этом. Мы, конечно, можем просидеть в твоем погребе месяц-два. Но время будет упущено. Неугомонное время не стоит на месте, оно всегда куда-то спешит. И это убьет нас гораздо вернее и надежнее, чем что бы то ни было. И не только нас. Равновесие уже нарушено, Степан. Если весы не будут выровнены, все полетит в тартарары.

Он горько махнул рукой.

– Демид!.. – Степан схватил его за плечо. – Скажи мне только одно, Демид! Ты знаешь, что делаешь?

– Я? – Демид глянул задумчиво. – Я, пожалуй, нет. Но ОН, мне кажется, знает. – Дема постучал пальцем по виску. – ТОТ, ЧТО У МЕНЯ ВНУТРИ, может быть, знает. Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Демид… – Руки Степана искали что-то суетливо под воротником. – Я смотрю, креста у тебя на груди нет… Ты что, некрещеный?

– Крещеный. Мама у меня – человек верующий. Да только не ношу вот крестика…

– Возьми! – Степа снимал с шеи крестик – простой, алюминиевый, на обычной веревочке. – Бог тебя охранит…

– Нет, – Демид отвел руку Степана. – Нельзя мне сейчас крест. Обидеться онимогут. И это возьми. – Он аккуратно снял с шеи Леки серебряный крестик на цепочке. – Сохрани. Кончится все, может быть, и доведется кресты свои снова одеть, грехи замолить…

Степан стоял оторопело, сжимал крестики в руке, шептал что-то беззвучно. Демид наклонился, обхватил Леку и закинул себе на плечи как мешок с картошкой. Молча зашагал в утреннем тумане. Обернулся через несколько шагов и улыбнулся.

– Иди домой, Степа, – сказал он неожиданно теплым голосом. – Жди нас. Я думаю, мы еще объявимся. Мы с тобой еще увидимся. Потому что теперь ты – наш человек.

И скрылся в утренней сизой дымке.

ГЛАВА 22

Демид брел по лесу и думал. Что ему еще оставалось делать – только думать, бесконечно пережевывать в голове все то, что произошло с ним в последние недели. Не с кем ему было посоветоваться. Бестелесный собеседник его почему-то заткнулся. В последний раз подал голос, когда искали Леку, помог найти ее. И исчез, спрятался куда-то в маленькую комнатку на нижних этажах подсознания. Может быть, отдыхал после работы, поганец этакий, пока Демид тут, в реальном мире, выбивался из последних сил. А может быть, решил наказать Демида за чрезмерную строптивость и дать ему больше самостоятельности. Действуй, мол, Дема. Авось, выживешь.

Демид тащил на своем горбу Леку – как Робин Гуд некогда таскал на плечах убитую косулю. Лека, конечно, не была убитой, только и живой ее можно было назвать с натяжкой. Жизнь каким-то образом еще держалась в ее исхудавшем, прозрачном, едва дышащем теле, но признаков души не обнаруживалось. Может быть, душа Леки и вправду покинула человеческое тело и вернулась домой – туда, в березовую рощу? Может быть то, что Демид третий день тащил на своих плечах, уже валясь с ног от усталости, было отработанным продуктом – коматозным дистрофичным туловищем девушки (бывшей девушки, бывшей Леки, бывшей сумасшедшей кошки, которую Демид так любил, и не мог перестать любить даже сейчас), и не было смысла тащить это тело на себе, и рисковать своей жизнью – оказывается, чрезвычайно важной для всего человечества (черт бы побрал дешевую патетику!), и, может быть, стоило поставить точку и перекрыть краники, пережать трубки, все еще заставляющие покинутое душой тело вдыхать кислород, и биться сердцем, и, пускай слабо, шевелить веками? Положить ее здесь, в лесу, на пригорке, скрестить ее руки на груди, поцеловать в последний раз в мертвенно холодные губы, поплакать (а Демид, конечно, заплакал бы, хотя не помнил, когда плакал в последний раз. Вот Лека – верно, любила пожурчать слезками), и похоронить ее здесь, в лесу, в который она так мечтала вернуться, и превратить в русалку, в живого покойника?

– Нет! – Демид сам удивился, услышав свой сдавленный хриплый голос. – Нет!

Он шел к Знающему, а, значит, надежда у него еще была. Проблема была лишь в одном: Демид не знал, где искать этого Знающего. Понятия не имел. Он просто брел третий день подряд по глухомани неизвестно куда. Он вымотался полностью. Каждый шаг отдавался стреляющей болью во всем теле, по растрескавшимся губам текла кровь, в крови были и стертые ноги. Еды было более чем достаточно, но Демид не хотел есть. Когда он ел в последний раз? Вчера, наверное. Единственное, что он сейчас ощущал – это тяжесть. Тысячепудовую тяжесть мертвого тела, навалившуюся на плечи и шею. Дема отдал бы сейчас все на свете, только бы не тащить это неизвестно куда.

И все равно он шел, окровавленный шаг за окровавленным шагом, и не мог ни остановиться, ни скинуть Леку с плеч. Странно это, правда? Странно не то, что он не мог остановиться. Странно то, что он так плохо себя чувствовал. Он ведь был невероятно выносливым, человек Демид. Он сам не знал пределов терпеливости своего тела. Только удивлялся порой: господи, неужели я еще жив? Что для него было прогуляться три денечка по лесу, с девчонкой за спиной, которая и весила-то теперь, наверное, всего килограммов сорок? Пикник на свежем воздухе. С остановочками, со скатерочкой на травке, бутербродики с ветчиной, шашлычок, пятьдесят грамм для поднятия духа, чириканье пташек, журчание ручейков, здоровый сон на свежем воздухе… Пустяк…

Он шел, не останавливаясь, уже целые сутки и чувствовал, что разваливается на куски. Что-то гнало его вперед, не давая передышки. Что-то заставляло его спешить. Кто-то пас его, подстегивал его хлыстом, не давая свернуть с дороги. Это было неприятно, но давало ему надежду. Надежду на то, что тот, кто пасет его, знает, что делает.

В последние четыре часа лес из смешанного превратился в еловый. Хуже и придумать было нельзя. Тот, кто продирался хоть раз через густой ельник, которого никогда не касался человеческий топор, знает, что это такое. Здесь нет свободного, проходимого места, пусть даже и заросшего высокой травой. Здесь заняты все этажи. Ветви с маленькими злыми иглами тянутся над самой землей, норовят сбить тебя с ног, вцепиться мертвыми сучками в голень, въехать в пах. Трудно здесь выжить молоденьким елкам – мало им света в мрачной чащобе, украли весь свет гигантские лесные исполины, что живут не один век. А потому половина невысоких елок мертвы – вытянулись метра на два-три, да не выдюжили, так и остались стоять высохшими растопыренными остовами, ждать, пока не подточит гниль корни их и не примет к себе сыра земля. А те елки-ельчата, что живы еще, передрались меж собой – сцепились ветками намертво, стволами перекрестились, перекрутились – никого чужого не пустят, хоть зверя, хоть человека.

Как шел Демид через эту чащу – и сам уж не помнил. Не смотрел он на часы, только новые кровавые царапины на лице и руках появлялись. Думал Демид. О себе думал. Кто он такой – человек Демид, какова роль его? Игрушка в чужих сильных руках? Кто он – кукла, пусть сильная, но все же вынужденная быть проводником чужой воли? Робот, запрограммированный на выполнение последовательности, расписанной Фатумом по пунктам, и не имеющий права отступить от него ни на шаг?

Демид усмехнулся – может быть, в первый раз за последние дни. Демид не мог быть игрушкой. Он мог быть только игроком. Игроком самостоятельным, иногда сильным, иногда пугающе слабым, иногда играющим против правил. Необходимо признать, что у него не было тактики – иногда он не понимал, что творит, и полагался больше на интуицию, чем на разум. Но, может быть, в том и состояла его тактика – единственная и неповторимая, хитрая и непредсказуемая? В том, чтобы не иметь никакой тактики.