Лесные твари

– "…Но Ты, Господи, не удаляйся от меня, – продолжил псалом Степан, – Сила моя! Поспеши на помощь мне. Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою!.. Ибо Господне есть царство, и Он – Владыка над народами".

– Слова… Все это лишь слова. Я и сам могу придумать не хуже. Но чем мне могут помочь слова? Кто укрепит силу мою, кто даст мне оружие? Кто встанет со мной спина к спине, когда придут Они? Я одинок, и умру я одиноким.

– Сила твоя – в тебе! – произнес Степан и убежденность была в голосе его – не фанатическая, но преисполненная внутренней мощи. – Никто не отнимал ее у тебя. Просто ты опустил руки, сдался. Ты сказал себе: я устал, я не хочу больше ничего, и отныне я слаб. Вспомни – так уже бывало с тобой не раз. Но ты не можешь сдаться просто так! Сущность твоя так устроена, что не можешь ты позволить себя убить. Ты воин, и как бы ты не давил природу свою, притворяясь беспомощным, стоит возникнуть настоящей смертной угрозе, и ты будешь сражаться! Так стоит ли убаюкивать себя ложью, что если ты залезешь под одеяло и закроешь глаза, то все напасти промчатся мимо и сгинут с криком петухов? Не лучше ли подготовиться к грядущему? Встань, стряхни с себя морок! Уж не тебе плакать и стенать о собственном бессилии!

– Откуда ты это знаешь? – Демид поднял голову и заинтересованно посмотрел на Степана. – Раньше ты так не говорил. Ты призывал к смирению, а теперь вдруг возопил о борьбе? Кто вложил в тебя такие слова, человек Степан?

– Ты знаешь. – Степан смотрел спокойно, даже величественно. – Только Он, единственный, кто знает все о нас, мог открыть мне… И Он говорит тебе – восстань!…

– Сумасшедший! – Демид встал и отряхнул грязь со штанов. – Ты – сумасшедший еще больше, чем я. Везет мне на вас, ненормальных. Черт-хранитель, ангел-хранитель. Один крылья ему пришить требует, другой личные послания от Бога передает. Ладно… Пойдем.

Он закинул свой рюкзак на плечо и молча зашагал к деревне.

***

Сколько времени прошло в странном полусне? Неделя? Месяц? Год?

День. Всего день.

Весь день Демид сидел в углу – беззвучным, почти бесплотным призраком. Степан не трогал его. Он уже не боялся Демида, но не хотел мешать Демиду сейчас. Степан не знал, что делает Демид – думает, медитирует, или просто спит? Но верил, что происходит важный процесс, некое действо, которое заставит Демида жить. Заставит его вернуться, и снова начать жить, и дышать, и думать, и бороться, если в том будет необходимость.

А необходимость была.

Вечером Демид открыл глаза.

– Степа, – позвал он. – Мне нужны кое-какие инструменты…

– Я дам тебе все, что потребуется.

– И серебро… Мне нужно серебро. Довольно много. Есть у тебя?

– Серебро? – Степан задумался. Что серебряного могло быть в бедноватом его хозяйстве? – Крест. У меня есть только крест.

– Покажи его.

– Что ты собираешься с ним делать?

– Покажи.

Степан, скрипнув зубами от неудовольствия, начал копаться в шифоньере. Два дня назад он и не подумал бы подчиняться Демиду. Он даже и не заикнулся бы Демиду о кресте – о единственной своей драгоценности, самом дорогом, что у него было. Но теперь он торопливо рылся в майках и носовых платках. Он не знал, почему это было нужно. Но знал, что ДОЛЖЕН это сделать, и не мог сопротивляться этому.

Он всегда мечтал служить чему-то высшему, и верил, что будет делать это безропотно, если получит Знак. Теперь он получил Знак. Он начал служение. Он делал теперь то, о чем мечтал всегда, но душа его роптала.

Потому что он потерял свободу. А высшее оказалось обыденным. Оно не имело ни малейших признаков высшего. Оно было раздражающе материальным.

– Вот. – Степан держал в руке крест. – Вот он.

Крест и в самом деле был драгоценностью. Большой, весом около фунта, и изумительно красивый.

– Восемнадцатый век, – сказал Демид, – чистое серебро. Это редкость. Где ты взял его?

– Василия крест – брата моего. Он умер. Да что там умер… Убили его.

– За что?

– За этот крест и убили, наверное. Брат был спекулянтом – в те еще, застойные годы. Джинсы перепродавал, обувь. Потом, видать, денег ему побольше захотелось, и связи появились с иностранцами. Начал он иконы за границу переправлять – контрабандой, конечно. Я о том не знал сначала. Но когда узнал, рассердился донельзя. Нашел его, накричал на него, что Бога он предает таким образом и Родину российскую.

– А он?

– А что он? Посмеялся только надо мной, "Иисусиком" назвал. Иди-ка ты, говорит, в монастырь, там таким, как ты, место! А мне, говорит, при жизни еще хорошо пожить хочется, а не только после того, как сдохну, вознаграждену быть за свою непорочность. Я думаю, Бог его за те слова и наказал.

– Что произошло?

– Что-то случилось с ним незадолго до его смерти. Жил он тогда в Москве. Приехал вдруг ко мне ночью, лица на нем нет. Говорит: "Прав ты был, брат Степа. Грешен я, и погряз в блуде. Но только теперь хочу на путь истинный встать. Крест вот этот мне нужно за границу переправить. Да только душа не велит мне это сделать. А потому оставлю я, Степа, этот крест у тебя. Только ты не говори о нем никому, никто о нем знать не должен. Священная эта вещь. А дай Бог, получится, и вовсе я из этих греховных дел выйду, нет сил у меня больше такою жизнью жить…" И дает мне Вася крест этот самый, значит. Я его и припрятал. Да только не удалось мне моего брата увидеть снова. Убили его – аккурат через два дня после того, как он ко мне приезжал. Зверски убили. Вырезали на груди крест. Еще живому…

– Крест у тебя искали?

– Да. Кто-то перерыл всю мою комнату в общежитии, пока я был на занятиях. Но, конечно, креста там не было, я его спрятал надежно. И меня оставили в покое. В конце концов, для них этот крест был просто деньгами. Большими деньгами. Но не больше.

– Дай мне, – произнес Демид и протянул руку.

Степан торопливо спрятал крест за спину. Ему захотелось плакать.

Наверное, высшее было действительно Высшим, потому что действовало безошибочно. Оно выбрало самое драгоценное, что было у Степана, безжалостно ткнуло в это пальцем и сказало: "Отдай!" И в этом состоял высший смысл. Потому что, если бы Степан не подчинился уже сейчас, чего стоили бы его дальнейшие уверения в лояльности к Богу? И Степан знал, что подчинится. Единственное, что угнетало его сейчас, было то, что он не испытывал радости от подчинения. Если следовать логике чувств настоящего христианина, он должен был испытывать сейчас неподдельное счастье. Но Степан не чувствовал ничего, кроме горечи. Жалко ему было отдавать крест на поругание.

– Что ты сделаешь с ним? – спросил он. – Изуродуешь его? Уничтожишь его красоту?

– Да, – ответил Демид. – Креста больше не будет. Я изменю его форму, он превратится в оружие. Но святость его не уменьшится от этого. Он будет убивать врагов, неугодных твоему Богу.

– У всех нас один Бог.

– И у каждого свой… – Демид улыбнулся и что-то, похожее на доброе чувство, появилось в глазах его. – Каждый из нас служит Богу по-своему. Ты пытаешься угодить Ему, заслужить прощение Его, выполняя определенные правила, придуманные не Им. Придуманные людьми, считающими, что получили откровение от него. А я? Я просто сражаюсь за свою жизнь. И при этом пытаюсь внушить себе, что при этом я еще делаю что-то, необходимое Ему, Создателю. Так мне легче.

– Бери, – Степан сунул Демиду крест в руку, боясь, что передумает. – Только лучше, чтобы я не видел, как ты его… Без меня все это…

– Что с тобой случилось? – Демид смотрел внимательно, цепко. – Ты переменился.

– Я получил откровение, – быстро произнес Степан. – Я разговаривал с Ним, и Он сказал мне, что ты, Демид, в беде. И что тебе нужно помочь, ибо так угодно Создателю нашему. Потому что если погибнешь ты, то срок человеков закончится.

– "Он" – это кто?

– Он выглядел как куст.

– Куст? – Демид едва сдержался, чтобы не засмеяться. – Он, случайно, не горел, твой куст? И на каком же языке он говорил? На арамейском?

– Он вообще не говорил. – Степан засопел, как обиженный ребенок. – Я проходил мимо него, и вдруг услышал голос внутри. В голове.

"Лесной. Это был кто-то из Лесных. Но я не скажу ему об этом. Разрушение мифов больнее, чем разрушение домов."

– Степ, – сказал Демид, – не обижайся на меня. Спасибо тебе. Спасибо, что поверил.