Леся Украинка

Наконец Ботанический сад, обнесенный крепким деревянным забором на каменном фундаменте. Ольга Петровна купила билеты, и вся компания, миновав ворота с колоннами, оказалась на широкой площади, откуда под острым углом расходились две дорожки. Одна вправо, к оранжерее, другая также вниз, но левее, огибая густые заросли кустарников и деревьев. По обе стороны дорожки как часовые застыли скифские каменные бабы, перевезенные сюда с юга Украины. Ольга Петровна и Анна Ивановна вспомнили, как в их «пансионный век» модным было забежать сюда на минутку перед экзаменом, чтобы получить «благословение» каменных баб.

Дорожка с каменными бабами вывела компанию на широкую, красивую аллею параллельно большому красному университету, пересекавшую почти что весь сад. Здесь прогуливались толпы празднично одетых людей. Прежде всего бросались в глаза военные в новеньких белых кителях, дефилирующие небольшими группками; молодые бородатые франты в добротных купеческих пиджаках, полосатых брюках и залихватских цилиндрах, с тросточками в руках. Важно и чинно плыли «заслуженные» чиновники, ученые и преподаватели солидных учебных заведений. Само собой разумеется, никто не мог быть элегантнее дам: одетые в шелка, опираясь на зонтики с длинными блестящими ручками, они горделиво несли свои головы с высокими прическами под крохотными, чудом державшимися яркими шляпками. Громко разговаривали студенты, степенно вели себя гимназисты.

Военный оркестр, расположившийся на импровизированной эстраде, исполнял попурри из «Прекрасной Елены» Оффенбаха.

Прошли в который раз из конца в конец аллею, и вечерний сумрак уже начал потихоньку выползать из чащи сада. И тут Михась нерешительно спросил:

— Мама, а где будет гулянье?

— Здесь, на этой аллее.

— А скоро?

— Вот тебе и на! — всплеснула руками мать. — Все это и называется гуляньем. А чего бы ты хотел?

Михась разочарованно хмыкнул, а Шура принялась подтрунивать над его невежеством.

Внезапно благопристойную сонную тишь гулянья разорвали мощные аккорды песни:

Ой там зiбралась бiдна голота До корчми гулять…

Монотонные движения прохаживающихся господ прекратились, оркестр умолк. Кое-кто встревожился, у других же появилось на лицах какое-то просветленное выражение.

Песню о голоте сменила другая. Чудесный сильный баритон запевал: «Я сьогоднi щось дуже сумую…», а затем его дружно поддержал многоголосый хор:

I про славу свою не забуду, Що колись я, як вихор, лiтав. Воронив свою рiдну Вкраїну, Не боявся я лютих татар.

Умолкла грустная мелодия, стало удивительно тихо. Неожиданно кто-то густым басом завел «Дубинушку». Посреди второго куплета к хору студентов начали присоединяться люди из толпы. А к третьему куплету песня гремела со всех концов.

Юных Косачей, никогда еще не видевших ничего подобного, захватила эта стихия. Они остановились, будто наэлектризованные. В немом восторге, бледная, с широко раскрытыми глазами, Леся стояла неподвижно, лишь губы сами шевелились, повторяя слова песни.

Наконец на эстраде опомнились, и оркестр грянул «Мазурку». На время поднялся невообразимый галдеж, какая-то какофония звуков, в которой все сильнее и отчетливее пробивалась традиционная студенческая песня:

Проведите, друзья, эту ночь веселей, Пусть студентов семья соберется тесней!..

Но и здесь не обошлось без «бунтарства» — такой уж это народ, студенты: в застольную песню вставили куплеты совсем иного содержания — например, призыв полную чашу выпить за того,

Кто «Что делать?» писал, — За страданье его, за его идеал…

Сведущая во всем Галина Ивановна тут же шепотом объясняла, что это поют студенты-«нигилисты», таким способом проявляя недовольство деятельностью благотворительного общества, которое предоставляет помощь не всем «неимущим», а только тем, кто «нравится» администрации, то есть не занимается политикой.

Домой возвращались поздним вечером. Устали так, что казалось, на ногах подвешены пудовые гири. Но полны впечатлений и тревожных мыслей и предчувствий. Леся не все поняла из того, что произошло сегодня на ее глазах:

— Мама, а разве это плохо, что студенты пели такие песни?

— Нет, хорошо. Очень хорошо. Ведь это — правдивые песни, они напоминают о судьбе людской, о борьбе за свободу народа…

— А о ком они пели: «Кто «Что делать?» писал… за его идеал»? — включился в разговор Михась. — Тетя Галя несколько раз повторяла эти слова, но так и не сказала, о ком они.

— «Что делать?» — роман русского революционера Николая Чернышевского, которого двадцать лет назад царь сослал в Сибирь. Да, пожалуй, хватит, о Чернышевском вам подробнее отец расскажет — он видел и слушал его выступления на студенческих сходках, когда учился в Петербургском университете…

Свернули на Стрелецкую. В садах слышались соловьиные трели, а со стороны Ботанического сада медным перезвоном катилось попурри из «Аиды».

КОЛОДЯЖНОЕ

Резвые лошади едва касались копытами укатанной дороги. Тарантас на мягких рессорах двигался весело и легко. Позади осталась большая часть пути: пыльный, грохочущий поезд, ухабистые ковельские улицы. Впереди Колодяжное. По обе стороны раскинулись колосистые нивы, зеленые рощицы. Солнце стояло в зените, но ветерок от быстрой езды приятно освежал. Ольга Петровна о чем-то беседует с дочерьми. Мужчины на облучке: младший правит, старший с довольной улыбкой посматривает на сына — вырос как-то вдруг, уже четырнадцатый пошел… Впрочем, Михась никогда не был объектом особых волнений: умный, крепкий парень, сумеет прочно занять свое место в жизни.

Иное дело — Леся… После простуды и острого заболевания ноги она до сих пор не оправилась, лицо поблекло, щеки ввалились. А глаза? Даже когда смеется, и тогда нет той безграничной детской радости, как прежде. Глаза стали глубокими, и, кажется, на самом донышке навсегда поселилась печаль.

Петр Антонович любил детей, но сильнее всех — Лесю.

Может, потому, что после родов Ольга Петровна тяжело и надолго заболела. Петр Антонович взял отпуск и, советуясь с врачами, сам выхаживал дочь при помощи искусственного питания, которое по тем временам было делом новым и непривычным. И не только спас жизнь, но и взлелеял, как свидетельствуют фотографии и семейные предания, здорового ребенка.

Может, потому, что Леся унаследовала отцовский характер. Оба были мягкой натуры, сдержанные, терпеливые, у обоих в груди одинаково щедрое сердце. Добры и снисходительны к другим, но не к себе: невозможно представить, чтобы они совершили нечто такое, что сами считали бы непорядочным, нечестным. Им претили жадность, корыстолюбие.

А может, еще и потому, что, будучи весьма проницательным человеком, он раньше всех, даже раньше, чем мать, почувствовал и оценил душевное богатство и огромный талант Леси.