Летние истории

Словом, Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым чудовищным образом. В непрерывной чреде ее дружков, почти не ослабевшей после замужества, вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник, считавший себя музыкантом, кровь с молоком молодец-красавец без единой извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.

Но даже на фоне такого зверинце ее муж поражал некой изысканной экстравагантностью - это был огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный мафиозиё, страдавший, ко всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему удавался борщ.

Нелепый этот брак вместо того, чтобы естественным образом развалиться на второй недели, стоял незыблемой стеной, и, несмотря на все дикие Тонины загулы и измены, протянулся уже на шестой год, обзаведясь теперь еще и потомством.

– Ты похорошела, - сказал Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то привлекательно округлилась после родов.

– Спасибо. Поможешь?

– Конечно, - Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.

– Рассказывай.

– Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?

– Сейчас покажу.

– О, Боренька, привет, - обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой в зубах неизменной сигаретой и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной зато указательным пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки и топик, предававшие ей вид еще безумней обычного. Вообще, в этом доме всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.

– Видела тебя по телевизору.

Боря, как и положено воспитанному молодому человеку, вежливо улыбнулся, вопросительно наклонив голову.

– Очень мне понравилась эта твоя песенка: "Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам", - напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.

– Спасибо.

– Так. Что-то мне надо было сделать: - Анна Георгиевна щелкнула пальцами.
– А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.

– Хорошо, подождем вас.

– Не умничай, - бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.

Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.

– Ты не против, если я покормлю?
– бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.

Боря был не против.

– Антуанетта, а чего ты вдруг решилась?
– ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.

– Ты о чем?

– О чем: о ребенке.
– Боря принялся разглядывать обойный узор.

– Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.

– Я постараюсь.

– Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.

– Ну, знаешь ли, после твоих топлессовских загораний это было бы несколько нарочито.

– Подумаешь: такое зрелище каждый раз, как в первый.

Боря ожесточенно шарил по уголкам бессильно сжавшегося воображения, но ничего достойного не находил.

– Где все?
– сжалилась Тоня.

– Кто где, Илья, как я понимаю:

Они посплетничали минут десять. Тоня сочувственно поцокивала языком, с интересом гнула бровь и доброжелательно покачивала головой, Боря же, быстро наскучив беседой, лениво отвечал, машинально поигрывая зипповской зажигалкой, откидывая время от времени крышку и чиркая колесиком.

– Ты, если курить хочешь, то давай, к окошку только переберись.

– Ага, - Боря, подергав заедающий шпингалет, распахнул раму и, усевшись на подоконник, потащил сигарету из пачки с верблюдом.

– Что за девочка у Ромки?

– Ну, симпатичная:ножки только немного плебейское, - сказал он, разглядывая ногти.

– Фи!

– Какие есть.

– А Рома чего?

– Что Рома? Страдзинский - и есть Страдзинский, не создан он для приключений - ему давно пора жениться.

– Это еще почему?
– спросила зачем-то Тоня, улыбаясь пониманием.

– А ты не обращала внимания, что все его романы перерастают в какие-то сложные со множеством нормальному человеку недоступных перипетий сожительства?

(возможно, это было экспромт)

– Злой ты, Боб:

– Не, я наблюдательный. Понимаешь, у него всегда была тяга к семейным узам, но если раньше это было, пусть отчасти, но разумно, то теперь: Боря прошелся по комнате, помогая течению мысли.

– Эй! Вали к окну.

– Что?
– Боря недоуменно глянул на дымящуюся в руке сигарету, словно недоумевая:

что за штуковина прицепилась к его руке?

– Ах да, извини, - он ловким щелчком отправил сигарету во двор.
– Так вот, раньше я не то чтобы понимал: ну, я не знаю: ну, хоть как-то мог объяснить. Но теперь! Какая-то девочка из Юрьевска!.. Бред! Короче говоря, слышится мне во всем этом марш Мендельльсона.

XIV

После тихой чуть в стороне беседы на автостоянке возле гостиницы "Олимпия", где Стас настаивал, а Аня отрицательно качала головой с небольшой, но непреклонной амплитудой, машина вырвалась на Юрьевское шоссе.

В наступавшей полумгле Страдзинский, скособочившись, посмотрел в щель между передними сидениями - зеленеющая стрелка перекатилась через черточку с надписью "140". Страдзинский - не в первый раз за последние сутки пожалел, что в его машине так некстати перед самым отъездом в Лифляндию рассыпалась подвеска. Он, собственно, и поехал-то из Вены через Питер из-за машины, но жалел сейчас Рома вовсе не о зря потраченном времени.

– Стас, а ты не мог бы ехать немного помедленней?
– стрелка в ответ дотянулась до "150".

– Прекрати демонстрировать свою мужественность, мы уже поняли - ты настоящий ковбой, так что незачем больше прибавлять, - попробовал Страдзинский пронять его иронией.

Стас - живое воплощение мужской отрешенности, прикурил сигарету и набавил газу - спидометр безучастно показал "160".

Метрах в двухстах впереди расхлябанно громыхала фура, чуть дальше дорога, слегка изгибаясь, уходила вправо. Стас, лихо подведя "Мерседес" к заднему в шлагбаум выкрашенному бамперу, вынырнул на встречную и вошел в поворот, добравшись уже до середины грузовика. Страдзинский сглотнул слюну - и точно, в лицо ударили четверо спаренных фар. Рома машинально отметил, что левая горит тусклее остальных.