Летние истории
Шрифт:
Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
"В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой
А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:
"К черту, - подумал Страдзинский, - проходили уже".
Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:
– Я буду скучать без тебя.
– Не говори так.
– Почему?
– Мне совестно.
– Почему?
– Ну: не знаю: заморочил тебе голову.
– Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.
– Ну да.
– А ты любишь сейчас кого-нибудь?
– Нет.
– Везет:
– Я так не считаю.
– Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность.
– Она прижалась к нему еще сильнее.
– Почему я тебя так люблю?
– Дура потому что.
– Кто?
– Дура.
– А-а:
– А ты почему никого не любишь?
– Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.
– Дурак ты, а не страшный.
– Не страшный, а старый.
– А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.
– Хорошо.
– Честно-честно?
– Честно-честно, - клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.
XIX
Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка: эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)
Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлечёенном - они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.
(Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого - Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.
Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать - это была отвальная Страдзинского.
–
Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, - сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. Оставайся.– У меня ж виза завтра кончается.
– Визу можно продлить, - сказал Боря негромко и бесцветно, - у меня приятель есть в департаменте, - он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".
– Да и деньги кончились: интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?
– Пятьсот грина!!?
– весело изумился Илья, - ну, ты даёешь!
– Ну, Ром, ты же не дома ел: - блеснула Света хозяйственной расчёетливостью.
– Кроме того, ел не один: - радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.
– Я могу одолжить, - сказал, не меняя тона, Боря.
– Да ладно: поеду уж.
А черно-бархатное небо было усыпано блёестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утёес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.
XX
Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:
– Не хочешь ко мне зайти?
– Что вдруг?
– Коньячком побалуемся.
На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый "Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.
– Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном - это дурной тон.
– Да?
– отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, - ну и бог с ним, все равно вкусно.
Они выпили в подтверждение - Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.
– Рома, может, действительно останешься?
– Боб, понимаешь: мне, честно говоря, этот животный быт: ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?
Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.
– Жрем, пьем, спим и трахаемся, - продолжил он, - я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.
– Я понимаю, все, что ты говоришь, - правильно: бабки, виза, скука:
– Нет, - категорически начал он, - мне здесь не скучно, я.:
– Ну, да, да, да - я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы:
– Ага, - радостно согласился Страдзинский, - а ты теряешь время, что-то упускаешь:
– Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.
– Есть такое, - улыбчиво покивал он головой.
– Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.
– Например?
– довольно сурово спросил Рома.