Лето, бабушка и я

— Совсем квелая девица, — резюмирует бабушка, и мы фыркаем в подушки.

Новая невестка

Бабушка собирала сумки, заплетала мои волосы в особенно тугие канаты, одевала в парадный костюмчик, и мы шли на вокзал брать билет на автобус.

Это была самая неприятная часть путешествия: меня же укачивало.

Автобусы были старые, вонючие, жаркие, набитые до предела шумными, плохо пахнувшими людьми. Воздуха было так мало, что мутить меня начинало еще при посадке, и бабушка давала воды и вытирала лоб мокрым платочком.

Пару раз водителю приходилось останавливать свой драндулет на обочине, чтобы зеленый умирающий ребенок надышался свежего воздуха и развел глаза по разные стороны лица. Заодно водитель выслушивал много лестного о своем мастерстве управления транспортом от бабушки и оправдывался тем, что дорога дрянь — не видите, сплошной серпантин, машина — дрянь, вся проржавела и амортизаторы никуда, и бензин дрянь — от такой вонищи и здоровый кабан глазки в кучу сведет.

Потом мы пересаживались в другой автобус, он вез нас до поворота на дедушкину деревню.

Мы с бабушкой долго сходили с автобуса, стаскивая сумки, устраиваясь на обочине, потом конспиративно ждали, пока он заведется вновь и, пофыркивая дымом, скроется за поворотом — («А зачем ждать?» «Кому какое дело, куда именно мы пойдем, минуту постоять не можешь»), и, подхватив сумки, начинали восхождение по длинной красной дороге ввысь.

Кругом был просторный серо-зеленый мир, продуваемый несмелым ветерком, толпа мягких холмов, перевитых глинистой нитью сельской дороги — расчесанные пряди чайных рядов с пышными зарослями папоротника, кустами зверобоя, редкозубыми гребнями кипарисов и посаженными то там, то сям в эту податливую сонную зелень домами-близнецами.

Мне идти было весело — прыгая с камня на камень, шмыгая вокруг бабушки в кусты, следя за мошками и собирая крошечные голубоватые цветы («Не рви, коза, кому говорю! Все равно через минуту выбросишь!»); так азартно было убегать вперед, к чужому забору, подпрыгивать, пытаясь увидеть шумно хрумкающую корову, посидеть на чужой рассохшейся лавочке и положить руки на горячий от солнца железный, врытый в землю стол на обочине дороги — для путников.

Мне-то было весело, потому что легко, даже собственный вес еле удерживал — а бабушке все-таки тяжеловато.

Сумки у бабушки были всегда неподъемные, по одной в каждой руке («В гости к людям едем, как можно с пустыми руками») — там были всякие неинтересные для меня пачки с крупой, сахар, куски ткани на халаты, печенье и конфеты, да все что угодно — бабушке было приятно оделять всех родственников, которых я не всегда и по именам-то помнила, а она — всех, всех безоговорочно, с датами, подробностями рождений, болезней, свадеб, с ответвлениями в еще более дальние фамильные дебри, с каждым из них могла говорить часами, качать головой, выслушивая невыносимо скучную для меня бодягу на сбивчивом деревенском языке.

Мне все это приходилось выслушивать даже по два раза — второй раз уже в бабушкином пересказе, когда она сядет по приезде домой с мамой и с наслаждением, обстоятельно проведет вечер новостей из деревни.

Я болталась всегда неподалеку — бабушка была мне нужна как постоянный бесперебойный источник энергии, слушала вполуха, как морской прибой, и думала, что эти бесконечные разговоры — неотделимая часть жизни взрослых женщин, и, когда я вырасту, мне тоже придется вот так в неделю-две раз совершать наезды к родственникам, навещать каждого по отдельности, выслушивать все их жалобы на жизнь и потом кому-то пересказывать.

А пока мне можно было делать что угодно — например, идти по дороге долго-долго, залезать в чайные плантации, растирать пахучие листочки в пальцах и рвать странные чайные плоды, пробовать их тайком на зуб и сплевывать горечь, отдыхать с бабушкой возле родничков, умываясь ледяной водой и напиваясь ею до бесчувствия, и все ближе и ближе подходить к знакомым обжитым местам — туда, где в один ряд стояли дома родни.

Бабушка в первую очередь шла в самый конец улицы — к дяде Джемалу, потому что мы у него оставались ночевать чаще всего: он присматривал за бабушкиным садом, и от его дома было ближе всего туда идти.

Эту часть путешествия я стоически терпела: визги, объятия, непрошеные слюнявые поцелуи, бесконечные вопросы — «как ты учишься, отличница?! — врачом станешь! когда выйдешь замуж, на свадьбу позовешь?»

Господи, сколько можно спрашивать одно и то же! Но бабушка зорко следила, чтобы я вела себя в рамках ритуала и не выделывалась, потом тащила в ванную и умывала и себе, и мне лицо с мылом — она была брезгливая и терпела ужасные поцелуи только из вежливости.

Потом меня с детьми выпускали во двор, сами садились поговорить, обменяться подарками, накрыть на стол, и я знала, что бабушкино недремлющее око следит за мной с неба: что бы я ни делала и как далеко ни забралась, ее высокий резкий голос настигал меня и возвращал в безопасное положение.

Иногда мы перебирались на холм напротив — там жила вторая половина родни, разделяло два холма крошечное ущелье с ручьем посередине, и можно было попасть туда двумя путями: длинный вариант — по обычной дороге, и второй — напрямик, через ручей, кусты, обвитые колючками, сначала скользкий спуск и потом крутой подъем.

Там было больше детей и гораздо веселее, к тому же местность не просматривалась так четко и можно было слинять от бабушки хоть в лесок неподалеку.

В тот раз мы поддались на уговоры и остались ночевать у дяди Ризы.

Я очень любила дядю Ризу, выделяя его из многочисленных маминых двоюродных братьев — был он какой-то особенно опрятный, белозубый, красивый — как полковники у Маркеса, это я позже поняла. Когда я свалилась в его доме с лестницы спиной на железную печку, он быстро и искусно успокоил меня и заткнул голосящих баб: «Что вы ребенка пугаете, с ней все хорошо — да, ты же молодец? А ну давай мы с тобой пойдем гуся дразнить».

Он слегка был похож и на Дон Кихота — сухопарый, с черными усами, с приятнейшей улыбкой идальго, но всегда слегка печальный. Все остальные в этой семье были совсем не такие: рыжие и корявые. Бабушка терпеть не могла его жену и тихо говорила маме, что «эта жаба окрутила такого парня!».

Насчет «парня» мне было слышать удивительно, потому что Риза казался ненамного моложе бабушки, а вот насчет жабы я была целиком и полностью согласна. Мало того, что тетка была толстая, рыхлая, рыжая и конопатая, так она вечно потела и особенно усердно лезла целоваться! Я невоспитанно выла перед каждой такой процедурой, потом демонстративно вытирала лицо после ее объятий, и бабушка мне выговаривала при всех — конечно, тетка это все делала специально, чтоб подставить меня.

Вечером, когда все сидели разомлевшие после ужина, пришла молодая невестка — на свадьбу меня тогда не взяли, и было ужасно любопытно, какая же у них новая женщина в доме.