Лето, бабушка и я

«…Бросила на колючки,

Он сохнет, он развеется,

Глаз завязывал — Бог развязывал.

Всякому злому духу,

Кто дурно посмотрит на мою (имя) —

Разящее копье Святого Георгия

Вонзилось в горло,

Вышло из бока…»

Это был мой самый любимый момент — Святой Георгий в ореоле слепящего солнечного света, огромный и устрашающе-прекрасный вонзал свой меч в горло мерзкому и трусливому карлику, воплощению всяческого зла. Крови не было, в моей картинке злобный карлик просто скукоживался как сушеная хурма и превращался в пепел, и его сдувало ветром.

«…Злые глаза да ослепнут,

Злое сердце да разорвется,

Злая душа да вылетит вон.

Кусок ножа — годен ножу рукояткой,

Кусок топора — годен топору рукояткой,

Боже, да будет годна молитва моя

и воля Твоя.

Аминь. Аминь. Аминь».

И дунуть длинно по часовой стрелке вокруг головы.

— Повтори за мной — «аминь», — толкала бабушка в бок, и я зачарованно повторяла волшебное слово, отдававшее языку привкус золотой монеты.

И как это можно объяснить?! Молитва работала, родимая, делала свое дело, как море ворочает камешки и стачивает им бока: пелена переставала давить на глаза, железный обруч расслаблялся, дурнота уходила с легкими слезами, и бабушка начинала истошно зевать, много раз подряд, как наша собака Бимка — якобы с каждым зевком отматывалась нить злой воли. Не слишком премудрые, неловкие слова имели непонятную власть над темными силами.

— Ба, — расслабленно спрашивала я, — а почему ты молитву читаешь «Во имя Отца и Сына и Святого Духа»? Тебе же нельзя! У тебя же «Иль алла иль алла, Мухаммеде ресулла»?

— Много ты понимаешь, — хмыкала бабушка, продолжая массировать твердыми пальцами кожу головы, так, что лицо ходуном ходило. — Все можно, если помогает. Помогло же?

— Мгм, — уплывая в блаженном отсутствии боли, подтверждала я.

— Это наша старая вера. Да и вообще, наверху лучше знают, что нам делать.

У бабушки были молитвы для капризных беременных, для легких родов, для того, чтобы молока у роженицы стало много.

А еще была молитва от испуга.

Хоть я замучила бабушку своим бесстрашием, иногда все-таки пугалась.

Это бывало редко, и я точно знала, что именно меня пугало: человеческие крики или вообще слишком громкие звуки.

Ни собаки, ни высота, ни пчелы, ни шприцы, ни кровь, ни темнота, ни летучие мыши или сердитые индюки — ничто меня пугало. Только то, что исходило от людей. А в деревне могло быть всякое — например, у соседей играли свадьбу, кто-то упился, подрался, заорал. Или корову забили — и рев несчастной буренки пугал меня до икоты.

Тогда бабушка читала мне эту молитву, которая была гораздо проще, понятнее и ложилась в память с первого раза.

Она тоже начиналась с «во имя Отца, Сына и Святого Духа», а потом так:

«Молитва испуганному.

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, что тебя напугало?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, человек тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, собака тебя напугала?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, шум ли тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, сон ли тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой…»

На грузинском это звучит как шелест: «Гуло, моди шина-шина, гуло, рама шегашина…»

И так до бесконечности, насколько хватит фантазии.

А в конце присказка:

Сердце — к сердцу,

Душа — к душе,

Разум — к разуму,

Сознание — к сознанию.

Страх, выходи вон,

Радость, входи домой!»

И снова троекратное аминь, поцеловать трижды возле сердца и поплевать через левое плечо.

Это монотонное шептание возле сердца было как шаманские заклинания — успокаивает, гладит, ласкает, убаюкивает.

— Ну что, успокоилась? — рассматривая лицо, спрашивала бабушка озабоченно. — Тогда пошли пописаем — последний испуг выйдет.

— Не хочу, — упиралась я.

— А ты через «не хочу», — напирала бабушка, сгоняла меня с кровати, провожала до самого туалета и дожидалась журчания.

— Что ты нежная такая, — с досадой говорила она. — У тебя нож под подушкой лежит?

— Лежит, — проверяла я.

— А вечером, когда выходишь, говоришь молитву?

— Говорю, — легко врала я. — Ба, а нож зачем?

— Долго объяснять, — отмахивалась бабушка. — Сталь к себе притягивает злое, и человек хорошо спит.

Этих перочинных ножей у нее было штук двенадцать, все знали о ее тайной страсти, и дарили — каждый раз разные. Самый мой любимый ножик был с рукояткой в виде черной пантеры. Его-то я и выпросила под свою подушку.

Морали

Молитвы молитвами, а преступление ждало наказания, и морали неотвратимо приближались с каждой минутой выздоровления. Морали читать было любимым бабушкиным занятием, и редкий день обходился без эмоциональных выступлений. Каждый шаг, вздох и мысль были регламентированы на сто лет вперед.

Тема сегодняшнего мозгоправства касалась вчерашних прегрешений:

— Ты меня лучше сразу похорони и землей засыпь! Слушать глупые разговоры деревенских баб! Ты забыла, из какой ты семьи?! Ходишь у этих девчонок на поводу, они тебя бог знает чему научат. Твоя мама всегда знала, как с кем себя держать! Не доводи до греха, если сегодня опять убежишь — пеняй на себя!

Мама! Как будто я не знаю, какой сорвиголовой была моя мама в детстве. Но сейчас лучше не встревать — хуже будет.

— Не стой растопырив ноги, выпрями спину. Ноги ровные, стоят вместе. А то некоторые коровы как встанут пузом вперед, ноги на метр одна от другой, спина колесом — таким только ведро подставлять, чтоб поссали.

— Ну дидээээ!!! А мне не разрешаешь такое говорить! А сама говоришь, как не стыдно!

— Доживи до моих лет — потом говори, что хочешь. И при чем тут это вообще?! Ты слышала, что сказано было или нет? Посмотри, как ты стоишь — корова и есть!

Я осматривала себя — все, как обычно: ободранные ноги в крапинках расчесанных комариных укусов («у тебя вкусная кровь, сладкая, вот они тебя и едят, проклятые»), резиновые шлепки — у одного перемычка оторвалась и закреплена проволокой, из-за сплетенного из драцены пояса торчат ореховые стрелы, а стоять удобнее — как мальчики стоят, расставив ноги. Ну как тут поставить ноги ровно и выпрямить спину?! Бедные коровы!

Сильные выражения бабушка употребляла как будто для нейролингвистического программирования, они обжигали, шипели на коже, проникали в мозг железными бурами, оттуда впечатывались в душу тавром запретов.

— Бретельки всегда должны быть белоснежные. Некоторые постирают все белье — шух-шух, и побросали, а надо руками потереть, вся грязь въедается, и потом доказывай, что ты не засранка. Или уж тогда белое не надевай, не позорься. И вообще, как ты стираешь?!

О, стирка была бабушкиным коньком.