Лето, бабушка и я

— У Герты. Не стоит тебе такое знать. Она несчастная женщина была, но — добрая. Придет пьяная, помоется, переоденется в чистое, на стол накроет и нас зовет. Вай, как она умела веселиться! Хохочет, песни горланит, всех вышучивает — ох и язва была! Меня дразнила — ты детей голодом моришь, в святые метишь! Мне и замуж предлагали, а я твоего деда ждала.

И ничего не голодом — тогда всем плохо жилось. Она моему Шукри тайком кусочки сахара давала — он сладкоежка такой, ужас. Герта еще и не такое пела, но я только эту дурость и помню. Надо же нам было над этой жизнью посмеяться хоть иногда. У нее жених погиб, и голова повредилась от горя. Бедная, бедная.

Бабушка замолкала, потом прерывисто вздыхала и покачивалась, глядя в окно. Что-то шептала, уходя туда, где мне не было места, становилось скучно-прескучно, и я отпрашивалась поиграть с деревенскими в чайных плантациях.

— Смотри только, не обдерись до крови, и не спой там… про трусы, — усмехалась бабушка, и мы понимающе улыбались друг другу. А напоследок она грозила: — Посмей мне только к кому-то в гости завеяться, я твои косы на руку намотаю.

— Ну почему? — хныкала я.

— Язык отрежу! — свирепо отвечала бабушка.

Ну и ладно, думала я, — неровня. Городская принцесса. А сама вон песенку про трусы поет. Даже про жопу — если уж начистоту.

— А дома можно буду петь?

— Только не при родителях, а то они нас обеих накажут, — усмехается бабушка.

История с поханчиками

Трусы вообще, как я понимаю, занимали не последнее место в бабушкиной системе ценностей. Им отводилась роль социального индикатора — чем их больше, тем надежнее защита.

Но кроме обыкновенных трусов, были еще и спецтрусы, в просторечии — поханчики (они же поханы или тумбаны).

Кто такие поханчики, и какая с ними может приключиться история, уважаемая публика вряд ли в курсе.

Это такие объемистые теплые трусы почти до колен, бывали двух цветов: розовые и голубые. У нас были голубые.

По утрам бабушка и мама использовали разные методики по насильственному надеванию на меня поханчиков. Вначале шло мягкое запугивание:

— А вот одна девочка их не носила, и застудила себе яичники, и потом не смогла родить!

— Вы с ума сошли?! Мне еще когда рожать!!! О чем вы вообще говорите, я ребенок!

— Ничего себе ребенок, вот уже грудь выросла, а ты все козой скачешь. Пора уже вести себя как девушка!

Я бегала вокруг стола и орала, что опаздываю в школу.

Тогда в ход пускались слезные умоляния:

— Радость моя, бабушка будет нервничать, ну-у, хорошая ты моя девочка, р-раз — и я буду спокойна!

Я искала нож, чтобы перерезать вены.

Мама бралась за дело с приличествующей ситуации решимостью:

— Так, если ты сию секунду!!! Хватит уже с ней сюсюкаться, вот Русико всегда меня слушалась, золотая дочь, и что она проиграла?! Ничего! Счастлива и двоих детей уже родила! А эту кто замуж возьмет, ослица чистой воды!

Проливая тяжелые слезы, с ненавистью напяливаю поханчики и иду в школу.

Поскольку в школе меня уважают гораздо больше, чем дома, быстро успокаиваюсь и забываю про голубую мину замедленного действия.

У меня есть все козыри для школьной популярности: отличница — раз, косы и язык длинные — два, и бегаю быстрее всех — три.

На большой перемене мы дикой ордой вываливались во двор и бесцельно носились табунами друг за другом, как после нашатырной клизмы.

Я вставала на исходную позицию: в трех метрах от меня сбивались противники. Боевой клич и — вперед! Дикая и свободная, как лошадь Пржевальского, я вымахивала ногами, и за мной по ветру полоскались косы с бантами, а потом — табунчик жеребят пубертатного периода. Я мастерски обходила зазевавшихся первоклашек на пути, а преследователи сшибали их, как кегли, и через секунду после глухого стука раздавалась сирена.

Последним оставался упорный Славик. Преследование вот-вот должно было закончиться полной победой. Вот и крыльцо!

Я забыла: под юбкой скрывались они.

Поханчики.

Они мирно дремали, ожидая своего часа, и в тот миг, когда я делала крутой вираж возле крыльца, повизгивая тормозами, какой-то недоношенный первоклассник пробежал у меня под ногами, как таракан, и я, конечно же, упала.

Всего пять букв — «упала». Полсекунды на чтение и произнесение, а ведь то, что произошло на самом деле, заняло вечность, как в съемке рапидом. Скорее это можно описать как Большой Взрыв или Апокалипсис: долго, мучительно и эффектно.

Потеряв равновесие, я успела предугадать следующие кадры моей жизни, но преодолеть инерцию бега Пржевальской лошади невозможно.

Я только выставила руки вперед и оттянула носки туфель, чтобы придать позорному полету хотя бы мизерную долю эстетики. Мне показалось, что весь мир бросил заниматься своими делами и приковал взоры к моей плиссированной юбке.

Ладони встретились с асфальтом и плотно его проутюжили. Плиссированная юбка, в конце-то концов, задралась и явила миру сидевшие в засаде поханосы.

Они были голубенькие, как миротворческие береты ООН, и мерзкие, как молочная пенка. Они похабно озирали свидетелей и жаждали крови младенцев. Моя жизнь кончена, голубые панталоны зарубили мне карьеру на самом взлете. Почему на меня не упала бетонная плита?!

Молодая училка, к ногам которой меня прибило волной взрыва, молниеносно отбросила юбку на место. Преследователь Славик помог ей поднять меня с земли — ободранные ладони и кровавые колени затмили эффектом предыдущую картинку с поханчиками.

— Ты смотри, не плачет, — восхищенно сказал Славик, и я вырвала у него руку.

Мама и бабушка молча наблюдали, как я, печатая шаг, прошла мимо их заботливых фигур, достала самые большие ножницы и хладнокровно, со вкусом, с наслаждением проделала перформанс «Я не дам загубить себе жизнь».

Потом с размаху швырнула искромсанных злодеев в мусорку и пошла к себе.

— Куда? Может, на тряпочки пригодятся, — пристыженно пробормотала бабушка, но мама на нее зыркнула. На этом тема поханчиков была закрыта навсегда.