Лето, бабушка и я

Бунт поначалу выглядел победоносным.

— Мам, — решительно приступила я к объяснениям по поводу «двоек» по специальности, — ну не получится из меня пианиста. А быть учительницей музыки — не хочу.

— Когда моего отца арестовали, он как раз собирал деньги мне на пианино, а я так мечтала играть, но — получилось так, как получилось, значит — не судьба, — мягко убеждала меня мама. — Потом я смотрела, как другие дети гордо открывают двери музыкальной школы, и знала, что в сто раз способнее их, но — для меня эти двери были закрыты! А теперь у тебя есть такая возможность, не упускай ее! Ты не представляешь, КАК ты мне будешь потом благодарна!

Я тяжко вздыхала, погромыхивая цепью на ноге. Приплетать по любому поводу бедного деда — нечестно.

— Мама! Я хорошо учусь в школе! У меня другие планы! Мне скучно пиликать часами возле ящика, понимаешь ты или нет?! — Тут меня прошибало на злую слезу. Мама приступала к мотивированию.

— Вот представь, — говорила она медовым голосом, — ты вырастешь, будут у вас с друзьями вечеринки. Допустим, день рождения. Ты уже большая, в красивом платье, волосы распущенные по плечам, и посреди веселья идешь к инструменту и… начинаешь играть!

Тут мама изображала в воздухе руками беглое арпеджио.

Я продолжала всхлипывать, но одним ухом слушала и представляла.

— Например, сыграешь «К Элизе» Бетховена. Или «Венгерскую рапсодию» Листа! А? Ну хоть «Лунную сонату»! А может, романсы?

— Мама, — проникновенно начинала я, икая от слез, — я ненавижу романсы и «Лунную сонату»! Я люблю джаз! Ну пусть меня кто-то научит играть, как Оскар Питерсон! Если я сыграю «К Элизе», ко мне ни один мальчик не подойдет вообще никогда в жизни! Это так трудно понять?!

— Если ты выучишь классику, то джаз для тебя будет плевое дело, и при чем тут мальчики какие-то, — уже слегка дергаясь, продолжала мама все еще кротко.

— А сонаты Клементи!!! Черни! А Гедике!!! АААА! Я от одной этой фамилии скоро буду в припадке биться!

— Ну немного же осталось, жалко бросать, — почти сдавалась мама.

— Где немного — еще три года! Ну хоть Ариадну поменяйте!

И тут на сцену выдвинулся — кто его просил?! — муж сестры.

— Ариадна Леопольдовна — лучший педагог школы, я у нее десять классов отучился, — металлическим голосом сказал он. — Это очень неловкая ситуация: моя свояченица перейдет к другому преподавателю. Я сам буду с ней заниматься!

Я остолбенела — победа была уже близка, а он все сорвал, гад! Теперь к Ариадниным экзекуциям добавились и домашние муки: мама скорее отрезала бы мне голову, чем пошла поперек желания любимого зятя.

— Два часа в день — это минимум, — не терпящим возражений тоном этот нехороший человек оставлял меня в камере одиночных пыток. Надзирателем назначалась бабушка: она не очень хорошо разбиралась в музыке, но из своей кухни прекрасно слышала, что именно я играю.

До сих пор, верите ли, звук проигрываемых на пианино гамм, слышимый даже из чужих окон, вселяет в меня безмерную тоску. Это звук унижения, мрака и глухой бессильной ненависти — музыка и я взаимно уничтожали друг друга.

Впрочем, имя нам — легион. Миллионы детей точно так же мучались, прикованные к фортепиано, скрипкам, виолончелям, и только самые стойкие выдерживали пресс и продолжали любить музыку. Я позже познакомилась с девочкой, которая любила — подумать только, натурально любила! — играть упражнения часами. Сильная доля на каждую первую ноту, потом на каждую вторую, потом синкопировать, потом стаккато, под конец — легато. Это непостижимо. Революционный метод — если бы учиться по нему, а не тупой зубрежкой! Не в этой жизни.

Подождите, я вам покажу, в бешенстве думала я, ставила поверх нот распахнутый том Бальзака, левой рукой наяривала один и тот же пассаж, и с каждой прочитанной страницей меняла его на следующий — бабушка иногда выходила, смотрела на меня с подозрением, но Бальзак прятался под молниеносно вытащенными наверх нотами: придраться не к чему.

Но у всякой лжи короткие ноги, как справедливо учила меня бабушка: как-то раз я зачиталась настолько, что не заметила подкравшуюся сзади надзирательницу.

— Вот оно что! — Если бы у меня над ухом выстрелила пушка, меня бы так не подбросило. Буквы от нот бабушка отличить была в состоянии, и оставалось радоваться, что это — Бальзак, а не «Книга о верных и неверных женах».

Она ловко подцепила книжку и хотела было меня ею стукнуть, но я рванула со стула прочь.

— Стой! Хуже будет!

Я понеслась по кругу: кухня, кабинет, прихожая, гостиная, снова кухня, а за мной галопировала бабушка:

— Ты думала, я дура, да?! Да я таких, как ты, на раз-два считываю! Подожди, куда ты убежишь, негодяйка! Твоя мать от тебя заслужила такое, а?!

— А ты сама попробуй! — орала я, совершенно не боясь бабушки, а просто радуясь возможности поразмяться. — Вот пусть тебя посадят и играй сонаты Клементи, чтобы он сдох!

— Язык вырву! Человек для тебя музыку писал, а ты его проклинаешь! — неслась бабушка с ножом в руке: не для зарезать, просто после лука так и остался в руке.

Тут меня занесло на повороте, и я вписалась лбом в пианино. Раздался многослойный звук, подобающий такой сложной конструкции: в нем смешалась полифония плотницкой и потревоженного бурей зоопарка. Удар был такой силы, что меня отбросило на пол, и передняя дека нехотя отвалилась с насиженного места, неотвратимо падая на меня.

Бабушка успела схватить меня за косы и вытянуть на безопасное место, а дека рухнула на круглый стульчик и сконфуженно крякнула.

Мы с бабушкой молчали.

— Так, быстро, — скомандовала надзирательница, бросила нож, и мы вдвоем, преступно пыхтя, поволокли раненую деку обратно. Обнаженные струны в недоумении наблюдали за заметанием следов. Кое-как приладив эту чертову доску на место, мы увидели степень разрушений: боковая дощечка треснула зигзагом.

— Клей принеси, — спокойно приказала бабушка. С грехом пополам мы приклеили дощечку, но было ясно, что объяснений не избежать.

— Так ему и надо, — буркнула я. — Она меня по пальцам бьет! И коровой обзывает!

Бабушка пошла на кухню доваривать обед.

— Я твою маму на кукурузу коленями ставила. Видно, зря. С вас три шкуры сдери — лучше не станете. Не цените вы ничего, — так же ровно сказала она. — Но твоя учительница — правда дура. Для нее мы, что ли, своих детей растим?!

В благодарность за поддержку я до дна съела большую тарелку лобио. И только потом поняла, что у меня адски болит шишка на лбу.