Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря
Шрифт:
Когда Елена Васильевна возвратилась к о. Серафиму с купчей, то он пришел в неописанный восторг и, целуя бумагу, воскликнул: «Во, матушка, радость-то нам какая! Собор-то у нас какой будет, матушка! Собор-то какой! Диво!» И приказал батюшка списать с нее для него копию, а настоящую бумагу хранить бережно Елене Васильевне до ее смерти, а потом передать Михаилу Васильевичу. Предвидя все прозорливым оком, он умолял Михаила Васильевича всеми силами сберечь и сохранить эту землю для постройки собора, когда придет тому время. «На то она так и драгоценна, батюшка, что в то время нам крайне занадобится!» — сказал о. Серафим (записки о. Василия).
Чудны правдивые рассказы и свидетельства необыкновенно праведных и простых стариц дивеевских, так называемых сирот Серафимовых, с которыми сам великий старец беседовал просто, мудро, откровенно и любовно. Старица Прасковья Ивановна (впоследствии монахиня Серафима) повествует нам следующее (тетрадь № 6):
«Батюшка говорил мне: "У вас матушка-то первоначальница, мать Александра, больших и высоких лиц была! Я и поднесь ее стопы лобзаю! Вот она обитель заводила, а я ее возобновлю! Там будет лавра [15] — Она почивает в мощах! Много ли их там, матушка?" Я молчала, недоумевая… Склонил батюшка головку, минутку спустя сказал твердым голосом: "Там? — Три". Потом опять спросил: "А что, матушка, много ли места-то от Казанской церкви, от самого алтаря ее, до мельницы?" "Да тут десятины три будет, батюшка, — ответила я, — но земля-то эта ведь чужая, только в серединке место ваше, что под собор купили, а кругом живут церковники, да хлеб засевают мирские". Он опять спросил: "А от соборного-то места, матушка, до мельницы далеко ли и хороша ли тут земля?" Я говорю: "Земля-то хороша, батюшка, да ведь она не наша!" А он будто и не слышит, говорит мне: "Ну вот, матушка, по правую-то сторону будет трапеза…" Я перебила его и опять говорю: "Батюшка, да место-то хотя тут и очень большое, и земля-то хороша, но ведь она засеяна мирскими!" Замолчал батюшка,, склонил голову, потом вдруг и сказал: "Надобно променять!"»
Впоследствии это сбылось, благодетели Дивеева и верные — слуги батюшки о. Серафима Михаил Васильевич Мантуров и Николай Александрович Мотовилов частью скупили чрезполосные владения и частью променяли их.
Великая старица Евдокия Ефремовна (монахиня Евпраксия) рассказывала (тетрадь № 1, рассказ 17), что однажды батюшка ей сказал: «Вот этот лес, что Горячев ключ-то
Это же о. Серафим говорил многим: «Кто в Дивееве у меня живет, не для чего ему никуда ходить, ни в Иерусалим, ни в Киев, пройди по канавке-то с четочками, прочти полтораста Богородицу, — тут у меня Иерусалим и Киев!»
Та же Евдокия Трофимовна рассказывала (тетрадь № 6, рассказ № 52), что однажды она работала с сестрою Ириной Семеновной у батюшки в пустынке, и он, любя ее очень, много пророчески говорил. «Вот, матушка, — начал о. Серафим, сев у источника, — скажу вам, придет время, у нас в обители все будет устроено; какой собор будет! Какая колокольня! А кельи и ограда будут каменные, и во всем будет у нас изобилие!» После этого о. Серафим вдруг заплакал и сказал: «Но тогда жизнь будет краткая. Ангелы едва будут успевать брать души. А кто в обители моей будет жить, всех не оставлю; кто даже помогать будет ей, и те муки будут избавлены! Канавка же будет вам стеною до небес, и когда придет Антихрист, не возможет он перейти ее; она за вас возопиет ко Господу и стеною до небес станет и не впустит его! А колокол-то Московский, который стоит на земле, около колокольни Ивана Великого, он сам придет к вам по воздуху и так загудит, что вы пробудитесь и вся вселенная услышит и удивится».
«Знаешь ли ты, матушка, где Мишенька-то (Мантуров) живет?» — спросил о. Серафим сестру Акулину Ивановну Малышеву (тетрадь № 6, рассказ 61). «Знаю, кормилец!» — ответила она. «Ну, вот, — продолжал старец, — мы его снесем на угол, а тут, где он теперь-то живет, против него будет собор! Видишь ли, вот эдак будет порядок, на четыре угла, Акулинушка, а собор-то у нас в середочках! А где мирское-то кладбище, знаешь, что ли, матушка?» «Знаю», — говорит она. «Так вот это-то самое место, матушка, будет у нас коренная трапеза; а это-то, что кривая у вас, гостей принимать будет! А мы, матушка, как собор-то состроим и балясы голубые у нас будут, так прямо из собора в трапезу-то и пойдем. Вот как будет у нас, Акулинушка!»
Ничего тогда в Дивееве не было, и удивлялась старица, о какой такой трапезе говорил батюшка, указывая как бы уже на имеющуюся, называя ее «кривою», но впоследствии иеромонах Иоасаф, выдававший себя за ученика Серафимова, выстроил в Дивееве трапезу, которая по поспешности постройки вышла кривая.
Протоиерей о. Василий Садовский говорит в своих записках (тетрадь № 6, рассказ 74), как он однажды посетил батюшку Серафима, который его спросил: «Как, батюшка, думаешь, хорош ли Саров?» «Как не хорош, батюшка, — ответил о. Василий, — чего же еще лучше!» «Во, во, батюшка! — воскликнул о. Серафим в восторге. — Ведь Саров-то только рукав, а Дивеево-то — целая шуба!» И до трех раз повторил это о. Серафим, а затем спросил: «А хорош ли собор-то у нас, батюшка?» «Хорош, батюшка», — ответил о. Василий. «Хорош, батюшка, как не хорош, очень хорош! — продолжал о. Серафим. — А я тебе говорю, что у нас в Дивееве еще лучше того собор будет! И в моем-то соборе у нас-то в Дивееве все иконы, какие только ни есть на всем свете и даже на Афоне, всех явлений Матери Божией, у меня-то в соборе все они, батюшка, будут!» [17]
Но вот пришло время расстаться о. Серафиму с его любимым послушником и другом Михаилом Васильевичем Мантуровым. Началась польская война, и некий генерал Куприянов приехал в Саров испросить благословение о. Серафима на предстоящий поход. Он был очень богат, владел большими имениями и, познакомившись у о. Серафима с Михаилом Васильевичем, который, конечно, произвел сильное впечатление на генерала своей духовностью и самоотвержением, начал просить о. Серафима уступить ему на время похода Михаила Васильевича, а последнего умолял принять должность его главноуправляющего. Материальное положение Мантурова крайне тяготило его и в особенности жену, так что предложение Куприянова представилось как случай заработать деньги. Михаил Васильевич ответил Куприянову, что он ничего не может и никогда не делает без благословения батюшки. Не успел он сказать слово о. Серафиму, как старец сам произнес: «А тебя, радость моя, хотят просить у меня! Да, да; ну, что же делать, служил ты мне верно, жаль мне тебя, а отказать тоже нельзя, ведь он царю нужен. Поезжай, послужи, батюшка, человек он ратный, а мужички бедные брошены, совращены, и плохо жить им; так бросить их нельзя. Вот ты и займись ими, радость моя, обходясь кротко да хорошенько, они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу! Для того-то больше я тебя и посылаю; ты и госпожу-то свою жену возьми с собою». Затем, обратясь к Анне Михайловне, батюшка сказал: «А ты, матушка, будь женою разумною, ведь он горяч, Мишенька-то, ты горячиться-то ему не давай, и чтобы он тебя слушался!»
Таким образом из святого послушания к святому старцу М. В. Мантуров отправился с женой в отдаленную губернию спасать заблуждающийся в расколе народ и управлять делами генерала Куприянова.
Елена Васильевна, по освящении Рождественских церквей поставленная о. Серафимом ризничей и церковницей их, продолжала свою строгую и святую жизнь. Она старалась исполнить все до наималейшего заповеданное ей о. Серафимом. Она безвыходно пребывала в церкви, читала по шести часов кряду Псалтирь, так как мало было грамотных сестер, и, понятно, поэтому ночевала в церкви, немного отдыхая на камне где-нибудь в сторонке на кирпичном полу. С нею чередовалась в чтении Псалтири послушница ее Ксения Васильевна, и когда наступала очередь Елены Васильевны, то она, боясь оставаться одна в церкви, бывало, клала у себя в ногах у аналоя Ксению, говоря ей: «Не спи, Ксеньюшка, Бога ради, а то я боюсь, уснешь ты, я одна и останусь!» «Не стану, матушка, не стану!» — отвечала ей Ксения, еще молодая, здоровая и засыпавшая очень быстро после дневного утомления. Увидя Ксению спящей, Елена Васильевна пугалась, начинала бранить ее и сердиться. «Ведь вот ты какая, — говорила Елена Васильевна, — как я тебя просила!» Боязнь возбуждалась в Елене Васильевне не без основания, так как враг человечества, не терпящий в людях добродетели, пугал ее. Так, раз она читала в церкви, а Ксения уснула, и вдруг с верхней паперти кто-то пустился бегом по лестнице, прямо в нижнюю дверь, ворвался в церковь, где она молилась, и грохнулся изо всей силы с таким шумом, громом и треском, что даже спящие сестры вскочили. Елена Васильевна помертвела и упала в обморок. Сестры кинулись к ней, еле привели бедную в чувство, а затем все-таки с ней сделался припадок. В другой раз Елена Васильевна лежала и дремала, а Ксения справляла свою череду. Когда же Ксения окончила, то, не желая ее будить, тихонько затушила свечу и прилегла возле Елены Васильевны. Была лунная ночь. Вдруг, проснувшись, Елена Васильевна видит, что кто-то вышел из алтаря, с расчесанными волосами на голове, и стал молиться у ее изголовья… «Видно, Ксения!» — подумала она, стараясь себя успокоить, но в это время слышит, что возле нее лежит Ксения, и вздохнула… Тогда Елена Васильевна вся затряслась с испуга. Видение притягивало ее взор, и луна освещала молящуюся фигуру у ее изголовья. Она хотела подняться, вскрикнуть, но не могла и замерла… Когда проснулась Ксения, никого не было, а несчастная Елена Васильевна лежала в обмороке. Однажды во время дневного чтения Псалтири Елена Васильевна увидала, как из пустого алтаря вышла девушка необыкновенной красоты с распущенными волосами, остановилась перед Царскими дверьми, помолилась неспешно и исчезла в боковую же дверь. Также днем была она раз одна в церкви, читала Псалтирь перед каким-то большим праздником, и услышала стук в запертую дверь церкви, повторившийся несколько раз. Полагая, что это стучится пришедшая ей на смену сестра, она отворила дверь и тут же упала, так как перед нею стоял кто-то в саване. Все это, часто повторявшееся, заставило Елену Васильевну нарочно сходить к батюшке Серафиму, рассказать ему и просить его указания, заступления и молитвы. Отец Серафим утешил, ободрил ее и навсегда запретил ей оставаться одной в церкви. С тех пор ничего подобного не являлось уже более.
Как предсказал о. Серафим Михаилу Васильевичу Мантурову, так и случилось все в продолжение его службы управляющим имением генерала Куприянова. Крестьяне были разорены дурными управителями, поэтому отличались грубостью, недоверчивостью, ожесточенностью и почти все были вовлечены в раскол. Помня завет и приказание батюшки, Михаил Васильевич стал обходиться с ними честно, терпеливо, ласково, снисходительно, вместе правдиво и мало-помалу приобрел такую любовь в них, что недоверие и жестокость исчезли, крестьяне начали стекаться к нему отовсюду, как дети к отцу, совершенно изменились и преобразились из нищих в самостоятельных крестьян. Местность этого имения была болотиста и подвержена злокачественной лихорадке; сам Михаил Васильевич еле остался жив, а народ умирал непрестанно. Он тотчас написал сестре Елене Васильевне, прося сообщить о. Серафиму о его болезни и испросить указания его, каким средством избавиться от лихорадки. Отец Серафим дал заповедь Михаилу Васильевичу никогда ничем не лечиться, ни к каким докторам не обращаться и не принимать никаких лекарств. Елена Васильевна точно исполнила приказание брата и, получив благословение батюшки, написала ему, что о. Серафим не приказал ничем лечиться, кроме как есть мякоть теплого хорошо испеченного хлеба. Михаил Васильевич был уже до того слаб, что еле мог с великим трудом прожевать кое-как маленький кусочек мякиша, который произвел сильнейшее слабительное действие, и тем кончилась
болезнь. Мантуров, выздоровев, стал лечить таким же образом всех больных и вылечивал. Видя явное чудо, крестьяне решили бросить раскол и возвратиться в лоно своей Церкви.К этому времени относится вторичное уже посещение отца Серафима Пелагеей Ивановной Серебренниковой, великой и блаженной рабой Божией, которую он направил для жительства в Дивеевскую обитель, поручая ей после своей смерти охранять сестер ее молитвами и направлять малодушных и заблуждающихся.
Пелагея Ивановна родилась в октябре месяце 1809 года в городе Арзамасе от купца Ивана Ивановича Сурина и жены его Прасковьи Ивановны, урожденной Бебешевой. Отец ее жил довольно богато, хорошо торговал, имел свой кожевенный завод и был человеком умным, добрым и благочестивым. Промысл Божий устроил так, что он вскоре умер, оставив жену и троих малолетних сирот — сыновей Андрея и Иоанна и дочь Пелагею. Затем жена его вскоре вышла вторично замуж за купца Алексея Никитича Королева, также вдовца, у которого после первой жены осталось шесть человек детей. Королев был человек суровый и строгий, он внес раздор в семью Суриных, так как дети его не полюбили детей Прасковьи Ивановны. Жизнь маленькой девочки Пелагеи сделалась невыносима в доме отчима, и неудивительно, что в ней родилось желание уйти от таких родных. Господь необыкновенно рано призвал ее к ее трудному подвигу. По рассказам матери ее, «с малолетнего еще возраста с дочкой ее Пелагеей приключилось что-то странное, будто заболела девочка и, пролежавши целые сутки в постели, встала не похожей сама на себя. Из редко умного ребенка вдруг сделалась она какою-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали ее и срамили, даже и били, но ничто не помогало, так и бросили». Нельзя из этого рассказа матери не видеть, что Пелагея Ивановна с самых ранних лет обнаруживала в себе необыкновенное терпение и твердую волю. Она выросла стройной, высокой, красивой, и мать ее, как только минуло ей 16 лет, постаралась поскорее выдать замуж «дурочку». По старинному обычаю, пришел на смотрины невесты один мещанин г. Арзамаса Сергей Васильевич Серебренников со своей крестной матерью, человек молодой, но бедный и сирота, служивший приказчиком у купца Попова. По обыкновению сели за чай и привели невесту Пелагею Ивановну, наряженную в богатое платье. Взявши свою чашку, она, дабы оттолкнуть от себя жениха, не имея ни малейшего желания выходить замуж, стала дурить. Например, отхлебнет чаю из чашки да нарочно ложкой польет на каждый узорный цветок на платье; польет да и пальцем размажет. Видит мать, что дело плохо: заметят, что дурочка, да, пожалуй, и замуж не возьмут; самой остановить нельзя, еще будет заметнее, вот и научила она работницу: «Станешь, мол, чашку-то подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтобы она не дурила». Работница в точности исполнила данное ей приказание, а Пелагея Ивановна нарочно и выдала свою мать. «Что это, — говорит, — маменька? Или уже вам больно жалко цветочков-то? Ведь не райские это цветы». Все это заметила крестная мать жениха и советовала ему, несмотря на богатство, не брать ее, глупенькую. Жених же, видевший ее притворство и думая, что родители в нем виноваты, все-таки решился жениться, и 23 мая 1828 года Пелагею Ивановну выдали замуж за Сергея Васильевича Серебренникова. Венчали их в Богословской церкви города Арзамаса. Вскоре после брака Пелагея Ивановна поехала с мужем и матерью в Саровскую пустынь. Отец Серафим ласково принял их и, благословив мать и мужа, отпустил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и долго-долго беседовал с нею. О чем они беседовали, это осталось тайной между ними. Между тем муж, ожидавший ее в гостинице, видя, что им пора ехать домой, а жены все нет как нет, потерял терпение и, рассерженный, пошел вместе с матерью разыскивать ее. Подходят они к Серафимовой келье и видят, что старец, выводя Пелагею Ивановну из своей кельи за руку, до земли поклонился ей и с просьбой сказал ей: «Иди, матушка, иди не медля в мою-то обитель, побереги моих сирот-то; многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было, — прибавил старец, — вот четки-то тебе, возьми ты, матушка, возьми». Когда Пелагея Ивановна удалилась, тогда о. Серафим обратился к свидетелям события и сказал: «Эта женщина будет великий светильник!» Муж Пелагеи Ивановны, услыхав столь странные речи старца, да вдобавок еще видя четки в руках жены своей, обратился с насмешкой к теще своей и говорит ей: «Хорош же Серафим! Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ль, что в Дивеево-то ее посылает, да и четки дал». Но тайная, продолжительная духовная беседа с дивным старцем имела решительное влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Вскоре подружилась она в Арзамасе с одной купчихой, по имени Параскева Ивановна, тоже подвизавшейся в подвиге юродства Христа ради, и под ее руководством научилась непрерывной молитве Иисусовой, которая начала в ней благодатно действовать и которая сделалась постоянным ее занятием на всю ее жизнь. Дома целые ночи она проводила в молитве. Одна старушка, бывшая сверстницей и подругой Пелагеи Ивановны в молодых летах, рассказывала, что в ночное, от всех сокрытое время Пелагея Ивановна почти целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной, к их дому пристроенной галерее. И это хорошо было известно старушке, потому что жила она напротив Серебренниковых. «Ну и судите сами, — прибавляла она в простоте сердца, — весело ли было ее мужу? Понятно, не нравилось. Эх, да что и говорить? Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее; великая была она — раба Божия». С молитвенными подвигами она вскоре стала соединять и подвиг юродства Христа ради и как бы с каждым днем теряла более и более рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет какою-нибудь самой грязной тряпкой и пойдет или в церковь, или куда-нибудь на гулянье, где побольше собирается народу, чтобы ее все видели, судили и пересмеивали. И чем более пересуждали ее, тем более радовали ее душу, которая искренно пренебрегала и красотою телесного, и богатством земным, и счастьем семейным, и всеми благами мира сего. Но зато тем больнее и скорбнее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Когда родился у них первый сын Василий, то Пелагея Ивановна точно не рада была его рождению. Многие родственницы хвалили мальчика и говорили: «Какого хорошенького сынка дал вам Бог!» А она во всеуслышание и при муже отвечала: «Дал-то дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет». Когда родился второй сын, то Пелагея Ивановна к нему отнеслась одинаково. С этого времени муж перестал щадить ее. Вскоре оба мальчика умерли, конечно, по молитве блаженной. Сергей Васильевич начал ее страшно бить, вследствие чего Пелагея Ивановна, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру, видимо начала чахнуть и затем порешила во что бы то ни стало окончательно удалиться от мужа. Через два года родилась у Пелагеи Ивановны дочка, и как только Бог послал ее, блаженная, не глядя на нее, принесла дитятю в подоле своего платья к матери и, бросив на диван, сказала: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» Пелагея Ивановна начала ходить по улицам Арзамаса от церкви к церкви и все, что ни давали ей жалости ради или что ни попадало ей в руки, все уносила она с собой и раздавала нищим или ставила свечи в церкви Божией. Муж, бывало, поймает ее, бьет чем ни попало, поленом — так поленом, палкой — так палкой , запрет ее, морит голодом и холодом, а она не унимается и твердит одно: «Оставьте, меня Серафим испортил!» Не покоряясь мужу, она старалась уклониться от него, и выведенный из терпения Серебренников, обезумленный от гнева, переговорив с матерью ее, решился прибегнуть к страшной мере. Он притащил ее в полицию и попросил городничего высечь жену. В угождение матери и мужу городничий велел привязать ее к скамейке и так жестоко наказал, что даже мать содрогнулась и оцепенела от ужаса. «Клочьями висело тело ее, — рассказывала впоследствии мать. — Кровь залила всю комнату, а она, моя голубушка, хотя бы охнула. Я же сама так обезумела, что и не помню, как подняли мы ее и в крови и в клочьях привели домой. Уже и просили-то мы ее, и уговаривали-то, и ласками; молчит себе да и только». В следующую после этого ночь городничий, столько поусердствовавший, увидел во сне котел, наполненный страшным огнем, и услышал чей-то неизвестный голос, который говорил ему, что этот котел приготовлен для него за столь жестокое истязание избранной рабы Христовой. Городничий в ужасе проснулся от этого страшного видения, рассказал о нем и запретил по всему вверенному ему городу не только обижать, но и трогать эту безумную, или, как говорили в городе, испорченную женщину. Так как все это не помогло, то Серебренников начал верить, что жена его испорчена, и потому поехал ее лечить в Троице-Сергиеву лавру. Во время этой поездки произошла внезапная перемена с Пелагеей Ивановной: она сделалась кроткой, тихой и умной. Муж ее не помнил себя от радости и послушал ее доброго совета: вручил ей деньги, все прочее и одну отпустил ее домой, а сам отправился в другое место, по весьма важному и неотлагательному делу. Поспешив с делом, он, горя нетерпением увидать выздоровевшую жену, возвращался домой, но каков был его ужас и гнев, когда он узнал, что Пелагея Ивановна все до малейшей полушки и до последней вещи раздала Бог знает кому и ведет себя хуже прежнего, что, возвратясь в город какою-то нищею, все старалась раздать и вынести из дома, что только могла. Тогда обезумевший Сергей Васильевич заказал для жены, как для дикого зверя, железную цепь с таким же железным кольцом и сам своими руками заковал в нее Пелагею Ивановну, и приковал к стене, и издевался над нею, как ему хотелось. Иногда несчастная женщина, оборвавши цепь, вырывалась из своего дома и, гремя цепью, полураздетая, бегала по улицам города, наводя на всех ужас. Каждый боялся приютить ее или помочь как-нибудь, обогреть или накормить, или защитить от гонений мужа… И вот несчастная снова попадала в свою неволю и должна была терпеть новые и более тяжкие мученья. «Ведь безумною-то я хотя и стала, — говорила она сама впоследствии, — да зато много и страдала. Сергушка-то (муж) во мне все ума искал да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал». Действительно, одна благодать Божия подкрепляла ее, как свыше предназначенную избранницу Божию, и давала ей силу переносить все то, что с нею тогда делали. Раз, сорвавшись с цепи, она в страшную зимнюю стужу, полунагая, приютилась на паперти одной церкви, называемой Напольной, в приготовленном по случаю эпидемии гробе для умершего солдата, и здесь, полуокоченелая, ждала себе смерти. Завидя церковного сторожа, она бросилась к нему, моля о помощи, и так напугала его, что тот в ужасе от этого привидения забил страшный набат и встревожил весь город. После этого Серебренников совершенно отрекся от своей жены, выгнал ее вон из дома, притащил к матери и вручил Пелагею Ивановну родителям. В семье отчима все ненавидели ее, особенно меньшая дочь Королева — Евдокия, которая вымещала на ней все свои домашние неудачи и всю свою злобу. Евдокия вообразила себе, что ее не берут замуж именно потому, что опасаются, как бы она не сошла с ума, подобно Пелагее Ивановне, и решилась погубить ее. Она подговорила одного злодея, хорошо умевшего стрелять, убить ее в то время, когда она будет бегать за городом и юродствовать. Несчастный согласился и действительно выстрелил, но дал промах. Тогда Пелагея Ивановна, оставшись целой и невредимой, предрекла ему, что он не в нее стрелял, а в самого себя. И что же? — через несколько месяцев предсказание ее сбылось в точности: он застрелился. Мать Пелагеи Ивановны решилась отправить ее с богомольцами по святым местам, в надежде, не исцелится ли она. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к святителю Тихону и затем в Воронеж к святителю Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей Ивановной к преосвященному Антонию, столь известному в то время святостью жизни своей и даром прозорливости.
В счастливые первые тридцать лет XIX столетия в России еще были светильники и великие рабы Божий, которые, может быть, своими молитвами и спасли отечество в тяжелые годины нашествия двунадесят язык и западных веяний. К ним должен быть причислен и преосвященный Антоний, уроженец Полтавской губернии, жизнеописание которого хотя и не относится к летописи Дивеевского монастыря, но мы приводим краткие сведения о нем, потому что о. Серафим его особенно почитал, и лица, близкие Дивеевской обители, обращались за духовной помощью к нему после смерти старца о. Серафима.