Летят наши годы (сборник)

— Антракт! — объявила Мария Михайловна, сняв пластинку. Она убежала готовить чай. Поля вышла вслед за нею.

Корнеев закурил, протянул папиросу Константину Владимировичу. Курил Воложский очень редко, один-два раза в год — сегодня был такой редкий день.

— Так-то, брат, — Воложский сосредоточенно пососал папиросу, как-то неумело, по-женски держа ее в вытянутых пальцах. — Новый год, новое счастье… А я себе, по-стариковски, знаешь, чего хочу? Чтоб не хуже он был, этот новый, чем старый. Не понимаешь? Бегал, работал, особо не болел.

Федор Андреевич хотел возразить, но, уже нащупав блокнот, оставил руку в кармане. Задержав взгляд на задумчивом лице своего пожилого друга, он невольно вспомнил погрустневшие глаза старушки Казанской и вдруг впервые отчетливо понял, что, одолев какой-то жизненный перевал, человек, очевидно, вместе с усталостью начинает чувствовать некоторую робость, устоявшееся настоящее кажется ему надежнее, чем неумолимо сокращающееся с каждым днем будущее.

Собирая на кухне чайную посуду, Воложская в это время спрашивала:

— Что, Поленька, по школе не скучаете?

— По школе? — поправляя прическу, удивилась Полина. — Что вы! Разве на такой работе теперь проживешь?

— Но мы-то живем, — улыбнулась Мария Михайловна.

— Вы — другое дело, вы — педагоги. Да ведь, Мария Михайловна, — откровенно и доверительно заговорила Полина, — а разве так легко жить? Я вот прямо скажу: поглядела я на вас — у вас тряпки лишней нет, вы это платье сколько носите? Сколько я вас помню. А работаете всю жизнь!

— Я работаю не для тряпок.

— Все мы так говорим, — усмехнулась Полина и, увидев, как у старушки некрасиво покривились губы, испугалась: — Мария Михайловна, что вы? Я не думала вас обидеть!

Когда женщины вошли в комнату, Константин Владимирович сразу же заметил, что между ними что-то произошло. Повлажневшие глаза жены смотрели сквозь стекляшки пенсне обиженно и беспомощно, лицо у Поли было смущенным.

Домой Корнеевы вернулись в четвертом часу утра.

Разбирая постель, Полина засмеялась. Федор Андреевич, расшнуровывавший ботинок, недоуменно оглянулся.

— Вспомнила, как твой Воложский про фокус сказал, — снимая с полной ноги тонкую паутинку чулок, объяснила Полина. — Боюсь, говорит, разлюбишь. Господи, и как он только с ней всю жизнь прожил — ни кожи, ни рожи!

Возмущенный Корнеев резко выпрямился. Так говорить о близких им людях?! Он взял блокнот, тут же швырнул его и, забыв про расшнурованный ботинок, заходил по комнате.

Полина удивленно дернула розовым плечом, отвернулась к стене.

10.

На душе было нехорошо.

Полина, как теперь это случалось нередко, задерживалась. Федор Андреевич сидел у печки, сосредоточенно следя, как потрескивают, изредка вспыхивая летучим синим огоньком, угли.

Подозрения Корнеева, в последнее время совсем было утихшие, вспыхнули с новой силой.

Дней через пять после Нового года Федор Андреевич зашел к Поле. Буфет шумел, была суббота — самый людный день.

Поля весело кивнула:

— Посиди, скоро пойдем.

За окном взвизгнули полозья; распахнув дверь, в буфет вошел припадавший на левую ногу человек в брезентовом фартуке, надетом поверх овчинного полушубка. Он нес перед собой ящик с бутылками.

— Хозяйка, принимай товар.

— Федя, отпусти людей, — попросила Поля, — Я сейчас…

Испытывая чувство неловкости — взгляды всех присутствующих устремились на него, — Корнеев встал за стойку, вопросительно посмотрел на ожидавшего человека.

— Стаканчик плесни.

Федор Андреевич налил стакан вина, закопался в грудке мелких монеток.

— Ладно, — отмахнулся покупатель. — Ты вот у жены поучись. — И заключил не то восхищенно, не то осуждающе: — Ловка!

Уши Корнеева загорелись. «Вот опять то же!..» Раздумывать, однако, было некогда: подошел следующий.

Полина ничего не слышала. Возчик носил все новые и новые ящики, составлял их у стены один на другой, а она быстро пересчитывала зеленые бутылки, закрытые обжатыми металлическими колпачками.

Наконец сто сорок бутылок «Театрального напитка» — ядовито окрашенной жидкости — были приняты. Полина расписалась в накладной, нырнула под стойку, засмеялась:

— Ну, продавец, можешь быть свободен.

Федор Андреевич взвешивал полкилограмма колбасы. Длинная узкая стрелка механических весов не дотягивала до цифры 500. Корнеев положил на чашку большой довесок. Полина отстранила мужа; широкий нож отхватил от довеска почти половину, тонкий ломтик, с маху шлепнувшись на чашку весов, заставил стрелку перемахнуть за контрольную цифру.

Пораженный Федор Андреевич перебрался в угол и стал наблюдать за женой. Ловкие руки Полины проворно разливали вино, мелькали у весов, отсчитывали сдачу — работала она быстро, даже красиво. Небольшая очередь у стойки исчезла.

Полина снова взвесила колбасу, как всегда недовесив несколько граммов, и случайно встретилась со взглядом Федора. Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза. Внутри у Полины все закипело: не сидится дома, контролер какой! Нет, надо его отвадить отсюда, делать нечего!

— Перерыв! — зло крикнула Полина.

Не слушая двух стариков, она надела пальто, подошла к Федору.

— Идем.

Дома, едва раздевшись, Федор Андреевич присел к столу, широкий тетрадный лист покрывался торопливыми строчками.

— Строчишь уже? — проходя мимо, раздосадованно спросила Полина. — Не старайся, я тебе и так отвечу. Слышишь?

Корнеев продолжал писать.

Сдерживая себя, Полина старалась говорить как можно спокойнее и убедительнее.

— Пойми ты самое простое: нельзя так вешать, как ты! Одному десять граммов передашь, другому — ты знаешь, сколько за день наберется? А чем я покрывать должна? Зарплатой? Она у меня триста рублей, не хватит!

Заметив, что муж придержал карандаш, Полина заторопилась, голос ее звучал мягче:

— Тебе что-то сегодня сгоряча показалось, ты уж и на дыбы! А ведь ты самого простого не знаешь. Вот дали мне двадцать килограммов колбасы, десять кругов. А они шпагатом перетянуты, концы я срезать должна — это все вес. Откуда я его должна брать? Чем вот так обижать — пройди по магазинам, посмотри — все ведь так делают.

Федор Андреевич перечеркнул написанное, перевернул лист, быстро написал: «Почему не даешь сдачу?»