Летят наши годы (сборник)

Чувствуя веселое настроение взрослых, Анка весь вечер без умолку тараторила, озорничала, ласкалась к матери. Усталость сморила ее сразу: на полуслове прервав очередной рассказ, она зазевала, начала тереть исцарапанными кулачками глаза.

— Мам, идем спать!

Бросив на Федора Андреевича быстрый взгляд, Настя обняла дочку, увела ее за занавеску и больше не вышла. Корнеев полистал книгу, вышел покурить и потом, выключив свет, долго еще лежал с открытыми глазами.

Поджидая Настю и зная, что она не оставит сегодня дочь — он правильно понял ее молчаливое предупреждение, — Федор Андреевич тепло думал о ней. Она нравилась ему всем — прямотой и застенчивостью, искренностью чувств и одновременно целомудренной сдержанностью, душевной чистотой и еще многими подобными качествами, которые он не мог назвать, только угадывая их, но которые, все вместе, составляли ее сущность, ее самое… Глубоко растрогала его сцена, невольным свидетелем которой он недавно стал.

Утром на следующий день после возвращения Насти Федор Андреевич пошел за хлебом и почти тут же вернулся: магазин почему-то был закрыт. Еще в дверях он услышал, что Настя плачет. Она сидела за столом, сжавшись маленьким горестным комочком. Швырнув сумку, Федор Андреевич поднял ей голову, вопросительно заглянул в задернутую слезами синеву. Настя, всхлипывая, показала на карточку Алексея, и Корнеев все понял. Он привлек Настю к себе, тихонько поглаживая ее растрепавшиеся волосы. Слова были излишни, и оба понимали это. Весь день Настя ходила молчаливая, отчужденная, словно наказывая себя за вину, в которой она не была виновата.

Сейчас, лежа в темноте и припоминая все это, Федор Андреевич обращался к светлой памяти человека, перед которым и он и Настя держали теперь ответ… «Алексей, друг! Не вини нас, не осуждай за то, что произошло! Жизнь сильнее нас, и не угадать заранее ее решений. Наш союз никогда не осквернит памяти о тебе — это святое. Прости, друг!..»

Дети, если взрослым незачем скрывать свои отношения, никогда не стесняют. Так до недавнего было и с Анкой, по-другому стало теперь. То ли она догадывалась о чем-то своим пытливым умишком, то ли просто соскучилась по матери, но вот уже несколько дней буквально не отходила от нее. Если Настя работала в дневную смену, Анка была с ней весь вечер и уходила спать только вместе, если Настя приходила с работы ночью, она просыпалась и сонно звала: «Мама, ты?» Возможно, что Анка вела себя так и прежде, но замечаться это стало только теперь. В редкие минуты, когда Корнеев и Настя оставались одни, она прижималась к нему и, заслышав малейший шорох, испуганно отскакивала. Встречая его тоскующие глаза, Настя виновато улыбалась, обнимала дочку. Надо было как-то поговорить с Анкой, но как это лучше сделать, не нарушая душевного покоя ребенка, ни Настя, ни Корнеев не знали, более того — с каждым днем все это казалось сложнее и сложнее.

Все, как это бывает в жизни, решилось просто.

В этот вечер они засиделись позже обычного. Федор Андреевич читал, Настя дошивала Анке к началу занятий новое платье, и та, судорожно позевывая, крепилась из последних сил. Наконец, платье было готово. Анка померила его и, не в силах уже сама раздеться, ушла с матерью. Отложил книгу и Корнеев — шел двенадцатый час.

Он уже начал дремать, когда по полу прошелестели легкие шаги. Смутно пробелев сорочкой, Настя скользнула к нему, прислушалась.

— Не знаю, как и сказать ей, стыдно! — зашептала Настя в ухо Федора; все тщательно соблюдаемые осторожности в эту ночь были забыты.

Утром Настя очнулась от смутного ощущения, что на нее кто-то смотрит. Сонно улыбнувшись, она открыла глаза и рывком, разбудив Федора, выдернула из-под его головы свою руку. У кровати, внимательно разглядывая их, стояла полуодетая Анка.

— Вы поженились, да? — серьезно, совсем не по-детски спросила она.

Настя вспыхнула, вскочила; Корнеев притянул девочку к себе, крепко поцеловал.

Минуту Анка изумленно смотрела на него — в ее синих расширенных глазах шла какая-то напряженная работа мысли, — потом взмахнула голыми ручонками, бросилась Федору на шею.

22.

Анка только что ушла на свой первый экзамен — она заканчивала четвертый класс. Федор Андреевич плескался в ванне.

После переезда на новую квартиру ванная пользовалась особым расположением Корнеева. Каждое утро он выстаивал под холодным душем независимо от погоды и настроения.

За последние месяцы Федор Андреевич заметно окреп и даже, как ему казалось, раздался в плечах. В новой семье, которая обещала вскоре пополниться, Корнеев нашел то, чего он долгое время был лишен, — душевный покой; с каждым днем Настя и Анка становились ему все ближе и дороже. Но не только это помогло физическому и духовному возрождению Корнеева. Вот уже полгода, как он постоянно работал в конструкторском бюро велосипедного завода. Ему поручали сложные, наиболее ответственные чертежи, к прежним друзьям прибавилось много новых, и, как несколько лет назад, глаза Федора Андреевича снова смотрели на мир уверенно и молодо. Отличная штука — жизнь!..

Растирая жестким полотенцем плечи, Корнеев вошел в комнату. Настя сидела, вцепившись руками в край стола, закусив серые бескровные губы.

— Пойдем, Федя… Пора, — с трудом выдавила она.

Сначала Федор Андреевич ничего не понял, а поняв, испугался. Ждали, этого со дня на день, а все случилось неожиданно.

— Ну, чего ты побледнел? — слабо улыбнулась Настя. Схватки утихали, но она знала, что сейчас они навалятся с новой силой. — Возьми сумку — одежду назад принесешь. Карандаш и бумагу положи — писать тебе буду. Да не суетись ты, Федя!..

Настя окинула взглядом, словно прощаясь, залитую солнцем комнату, ухватилась за руку мужа.

— Пошли! Пошли!..

Повстречавшаяся им в коридоре пожилая словоохотливая женщина спросила:

— Погулять, Настенька?

Превозмогая боль, Настя натянуто улыбнулась?

— Погулять, тетя Шура… в больницу.

— Да что ты, ай пора? — участливо захлопотала соседка, провожая Корнеевых. — Иди, миленькая, иди, ни пуха тебе, ни пера! Рожай спокойненько и ни об чем не думай. За обоими догляжу, я вон пятерых родила, слава богу!

Дорогой Настя несколько раз останавливалась, пряча от любопытных взглядов искаженное болью лицо, затем, когда немного отпускало, ободряюще улыбалась, торопливо говорила:

— Ну, не волнуйся, ты слышишь! Анку понапрасну не тревожь. Скажешь, ушла в больницу, понимает ведь все…

Говорила Настя убедительно, спокойно, но на душе у нее было тревожно. Она не забыла свои первые трудные роды и теперь побаивалась. Почему-то снова вспомнилась неприятная встреча, о которой она Федору не рассказала. Вчера, по пути из консультации, она встретилась с Полиной. После переезда Настя не видела ее и удивилась, что та так изменилась. Настя поздоровалась. Подняв осунувшееся лицо, Полина оглядела ее с ног до головы, задержала неприязненный взгляд на Настином животе, как-то подчеркнуто пронесла мимо легкое тело.

То, что у Полины могли быть свои неприятности, Насте не пришло в голову, — угрюмый, неприязненный взгляд она целиком отнесла на свой счет.

В приемной родильного дома Настя поцеловала Федора холодными истерзанными губами; в дверях она оглянулась, ободряюще помахала ему. Через несколько минут санитарка сунула Корнееву сверток с одеждой, равнодушно посоветовала:

— К вечеру узнаете.

Плохо слушающимися руками Федор Андреевич запихал в сумку платье, тапочки, вышел на улицу. Квартал он прошел в каком-то оцепенении, потом сел на чье-то крыльцо, жадно закурил.